Хотя торговцы из провинции, приезжающие на эти рынки, вовсе не планируют осесть в Шанхае, хотя по деревенским меркам они, наверное, относительно зажиточны (среди них есть фермеры и постоянные торговцы различной продукцией; один мужчина, с которым я разговаривал, продавал сотовые телефоны), в большом городе они – всего лишь мигранты, подвергаемые притеснениям и дискриминации, изгоняемые. И всё же для тех, кто смог добраться до города, это потенциально тоже счастливые времена. Хотя уровень безработицы растет, а игра хиреет (после того как в 2004 году полиция начала на нее наступление) и бизнес, соответственно, идет вяло, большинство торговцев надеются на барыш. Если минимизировать издержки: добираться вместе с родственниками, редко ездить домой, привозить как можно больше товара за один раз, ночевать в дешевых «подвальных отелях» вблизи рынка, – ты можешь заработать за эти три месяца гораздо больше, чем за остальной год. По крайней мере, так вновь и вновь говорили мне торговцы, в том числе невероятно дельная женщина из провинции Аньхой, которая сказала мне, что в прошлом году вернулась домой с сорока тысячами юаней.

Шанхайские торговцы не продают самок сверчков. Самки не дерутся и не поют; их ценят только за то, что они оказывают самцам секс-услуги. На самках специализируются торговцы-провинциалы: продают их оптом, затиснутых в бамбуковые палки по три-десять штук, в зависимости от размера (чем крупнее самка, тем лучше) и окраски (белобрюхие – самые лучшие). Самки продаются дешево, и с первого взгляда, если учесть невысокое положение провинциалов на рынке, кажется, что они торгуют только дешевыми насекомыми – и самцами, и самками.

На ценниках шаньдунских торговцев значится: «Самец – десять юаней», иногда: «Два самца за пятнадцать».

Покупатели идут мимо их горшков, рассеянно оглядывая ряды, иногда приподнимают крышки, чтобы заглянуть в сосуд, берут травяную кисточку, щекочут челюсти насекомого, возможно, светят фонариком, чтобы распознать окраску и прозрачность тела, пытаясь оценить не только физические черты, но и менее зримый, зато более важный боевой дух. Несмотря на свое деланное равнодушие, покупатели частенько увлекаются и быстро начинают торговаться за насекомое, оцененное в любую сумму между тридцатью и – если покупатель настоящий «большой человек» – двумя тысячами юаней. Складывается впечатление, что дешевых сверчков покупают только дети, а также новички вроде меня, самые мелкие игроки, для которых сверчки – скорее развлечение, и искатели дешевизны, мнящие, что их взор острее, чем у продавца.

Но как судить о духе насекомого, если не видишь, как оно дерется? Вокруг прилавков шанхайцев толпятся мужчины. Мы с Майклом неподходящего роста: недостаточно высокие, чтобы заглянуть им через плечо, недостаточно маленькие, чтобы смотреть между коленей. Наконец кто-то отодвигается, и становится видно, что на настольной арене сцепились челюстями два сверчка. Торговцы обходятся с насекомыми как тренеры во время настоящего боя. Но они сидят на стульях, окруженные штабелями горшков, и на протяжении всего матча неутомимо комментируют, нагнетая интерес, словно аукционисты, расхваливая победителя и пытаясь вздуть на него цену.

Это рискованная стратегия продаж. Побежденного никто не купит, так что проигравшего сверчка тут же выбрасывают в пластиковое ведро. А если, как часто случается, победитель тоже не будет куплен, ему придется драться снова, и, возможно, он будет побежден или ранен. Продавец делает ставку на свое умение достаточно вздуть цену на победителя, чтобы компенсировать убытки. Но женщина из Шанхая, которая радушно подзывает нас к своему прилавку, а сама раскладывает крохотные порции риса по кукольным подносам, говорит нам: шанхайцы требуют, чтобы им показали сверчков в бою, и только потом раскошеливаются: им нравится перекладывать риски на продавца. Похоже, разница между горожанами и провинциалами выражается не только в их размещении в пространстве (которое придает рынку сходство с аллегорическим образом общества в целом), но и в разной методике торговли, так что покупатели бродят по двум разным мирам, заглядывая то в один, то в другой, – по двум мирам с четкими границами, и у каждого мира свой кодекс, эстетика и свой характер впечатлений; возможно, в различиях между этими мирами есть что-то расистское.

«Шаньдунцы не осмеливаются отправлять своих сверчков в бой», – продолжает женщина тоном, который вполне соответствует дискриминации, наблюдаемой нами вокруг. Она энергичная, и откровенная, и щедрая: приглашает нас угоститься ее обедом, дарит мне сувенирный горшок для сверчка, огорчается, что от сверчка впридачу я отказываюсь, охотно вводит нас в курс дела и не слушается своего раздражительного мужа, сколько бы раз он ни поднимал голову от своих воинов, чтобы рыкнуть в нашем направлении. Она разглагольствует о своих соседях – шаньдунских торговцах. «Они продают своих сверчков как полных новичков в боях», – говорит она, а потом так небрежно, что я чуть не пропускаю это мимо ушей и усваиваю только благодаря проворству Майкла и яростной реакции ее мужа, она говорит нам, что сверчки циркулируют по рынку, не сдерживаемые никакими социальными и политическими разграничениями. Она поясняет, что сверчки переходят не только от торговца к покупателю, но и, без предвзятости, от торговца к торговцу, от шанхайца к шаньдунцу, а от шаньдунца к шанхайцу. И, пока сверчки перемещаются по этому пространству в людской толчее, они растут в цене и даже восстанавливают ее после снижения; они рождаются заново: проигравшие становятся необстрелянными бойцами, дешевые сверчки – претендентами на чемпионские титулы; меняется их характер, их история, их идентичность. Caveat emptor[3].

Но как занятно и даже воодушевляюще, что политика расовых различий, столь конкретно выраженная – как на диаграмме – в этом четко дифференцированном пространстве рынка, столь четко (и чересчур четко: оказалось, что это игра с двойным блефом) соответствующая социальным ожиданиям, не только выражает удручающую логику социума, но и служит методом коммерции, порождающим кипучую сеть кросс-секторальных зависимостей и солидарностей. И эта мысль вновь вернула меня к насекомым, благодаря которым всё это возможно: они заперты в своих горшках, перемещаются, в сущности, наподобие рабов, как движимое имущество, путешествуют с лотка на лоток, от одной зазывной речи торговца к другой, описывая круги, пересекая границы и завязывая новые связи, обретая новые биографии и новую жизнь, поневоле минимизирующие убытки своих поработителей, поневоле соучаствующие в своем умерщвлении.

В городе у счастливых времен нет своего средоточия: они царят повсюду, где есть сверчки. На перекрестках в рабочих районах мужчины толкаются вокруг арен, наблюдая за сражениями.

В газетах бои сверчков – это высокая культура и дно общества, элитарные спонсоры и полицейские облавы. Счастливые времена вдыхают жизнь в игорные дома, дают начало культурным мероприятиям и районным турнирам. Оживают магазинчики, где продаются всяческие принадлежности для сверчков – замысловатые приспособления, которые нужны всякому бойцовому сверчку и его тренеру: крохотные миски для пищи и воды (возможно, наборы с четко подобранными изображениями буддистских божеств), деревянные коробки для пересадки сверчков, «свадебные ящики», где помещаются один самец и одна самка, разнообразные кисточки из травы или мышиных усов, шарики из утиного пуха (для подталкивания сверчков), крохотные металлические лопаты с длинными ручками или другие приспособления для уборки, большие деревянные ящики-переноски, пипетки, весы (с гирями и электронные), руководства, специальный корм и лекарства и, разумеется, широчайший ассортимент горшков: попадаются старинные (частенько поддельные) и новые, в основном глиняные, но есть и фарфоровые, маленькие и большие, с надписями, с девизами, с целыми историями, сувенирные – в память об особых событиях в мире сверчков, с изящными картинками и без отделки.