увидеть руку нашего Творца на сем свете. И как птица после чужеземных стран возвращается в своё гнездо, так и Воин вспомянет гнездо своё телесное, наипаче же душевное привязание ко святой купели, и к вам скоро воротится. Выпори его, как следует, вот и вся недолга!

…Дома Гришка полез в карман и достал кошелёк с деньгами: там на самом деле лежали, весело поблескивая, новенькие золотые червонцы. Гришка пересчитал их – червонцев было сорок, в два раза больше годового царского жалованья – и хотел, было, побежать к жене рассказать, какое счастье им привалило, но потом подумал, что неплохо было бы отложить червонцы на чёрный день, а то, может быть, купить на них избёнку. Он взял себе одну монету на опохмелье, а остальные спрятал за икону.

На следующий день Котошихин, собираясь на шведское подворье, мучился и всё гадал, как ему следует себя вести с Эберсом, потому что было стыдно. Он уже подумывал вернуть шведу деньги, но вспомнил, что часть их уже истрачена, а добыть недостачу было негде. К тому же его обуяла злость и жгучая обида: злость на горькую судьбу, в одночасье разбросавшую по миру всю семью, словно головешки по пожарищу; обида на продажных и алчных судейских приказчиков, позарившихся на жалкое имущество отца; обида на начальство, не пошевельнувшее и пальцем, чтобы помочь найти правду. Может быть, тайный сговор с Эберсом произошёл к лучшему? Так он хоть сможет им всем отомстить за нарушенную жизнь. И нечего жалеть: что случилось, того, значит, не миновать!

Эберс же вёл себя ровно и спокойно, словно никакой договорённости намедни между ними и не было. Котошихин начал уже думать, что швед всё забыл, и что всё это ему примстилось во сне. Но через неделю Эберс отвёл Гришку в укромный уголок и спросил:

– Ну что, друг мой Котошихин, знамо ли тебе, что отписал окольничий Барятинский о своей встрече с канцлером Магнусом Габриэлем Делагарди?

Котошихин удивился проницательности шведа, но потом вспомнил, что днём раньше к шведам из Стекольни прибыл гонец. Выходит, Эберса специально уведомили об этом. Такое объяснение как-то успокоило Гришку, и он с отрешённостью бычка, ведомого на бойню (чему быть, того не миновать!), рассказал комиссару всё, что ему удалось прочитать в стокгольмской отписке Барятинского царю.

Когда послы, окольничий Василий Семёнович Волынский и его товарищи вели переговоры, я принёс Эберсу на шведское подворье данный этим послам царский наказ и другие бумаги для снятия копий…

С тех пор он уже самолично, без понукания, сказывал шведскому комиссару тайны русского посольства в Стекольне, забыв о крестоцеловании и отбросив в сторону все угрызения совести. Между тем ему хорошо было известно содержание статьи 2 главы II «Уложения» от 1649 года: «…кто при державе царского величества хотя московским государством завладеть и государем быть, а для того своего злого умышления начнёт рать собирать, или кто царского величества с недруги начнёт дружитися и советными грамотами ссылатися, и помочь им всячески чинить, чтоб тем государственным недругам… Московским государством завладеть или какое дурно учинить… такова изменника… казнити смертью…»

Швед, видя такое дело, перестал сообщать Котошихину свои секреты, не видя в этом больше никакой необходимости. К тому же Ордын-Нащокин опять уехал на русско-польские переговоры, а замещавший его дьяк никакой отчётности о работе Котошихина с Эберсом не требовал.

Особенно интересовал Эберса добытый им откуда-то слух о том, что царь Алксей Михайлович, убедившись в том, что иностранцы злоупотребляют русским гостеприимством и откровенно занимаются «шпионством», собирался ликвидировать институт иностранных резидентов. Гришка подтвердил, что такие меры обсуждаются и для примера рассказал, как в Москву не допустили посла Польши, поскольку было заведомо известно, что он ехал туда заниматься тайным соглядатайством. Комиссар Эберс немедленно уведомил об этом Стокгольм.

– Кто же у вас на Москве ведает такими делами? – поинтересовался как-то Эберс.

– Наиглавнейшим в этом деле явялется ближний боярин Борис Иванович Морозов, – объяснил Котошихин. – Он держит в руках всех, кто выслеживает иностранных соглядатаев. Послами и их слугами занимается, понятное дело, Посольский приказ.

– А вот, к примеру, в чьё ведение попадёт шведский или английский путешественник в Новгороде и в Архангельске? – допытывался швед.

– А на местах этим ведают служилые люди Разрядного приказа.

Гришка был хорошо осведомлённым человеком и для шведской тайной службы был просто находкой.

Для успокоения совести Гришка разов по сто в день повторял молитву: «Господи Иисусе, владычица моя Богородица, помилуйте мя грешного!». Один грамотей сказал ему, что если эдак три года твердить молитву, то наступит прощение всех грехов. Он теперь не пропускал ни одной праздничной службы и регулярно ходил в церковь.

Комиссар Эберс доложил в Стокгольм, что ему удалось завербовать в Посольском приказе важного тайного агента. «Оный субъект», – писал комиссар, – «хотя и русский, но по симпатиям – добрый швед. Он обещался впредь извещать меня обо всём, что будет писать посол Волынский и какое решение примет Его Царское величество относительно Вашего Королевского величества».

В конце письма Эберс сделал приписку, что на подкуп агента он затратил сто червонцев, не считая угощения, подтвердив тем самым, что шпионаж – неиссякаемая золотая жила и для вербовщиков, и для их жертв.

Побег

Увы, мне! Кого мя роди мати!

Протопоп Аввакум, «Челобитная царю Фёдору»

Война с Польшей продолжалась в виде мелких стычек, в которых успех оказывался то на одной, то на другой стороне. И русские, и поляки устали от многолетнего противостояния, исчерпав все свои силы и средства и продолжая воевать больше из упрямства и сохранения престижа, чем из надежды добиться успеха.

Основным камнем преткновения в споре между обоими государствами стала отколовшаяся от Москвы Украина. Изменник Выговский, избранный в гетманы мимо сына Хмельницкого, умело играя на недовольстве полковничьей верхушки неуклюжими мерами царских ставленников, на определённое время сбил народ с панталыка и открыл для царя Алексея Михайловича на юге ещё один опасный театр военных действий. Впрочем, народ украинский ещё хорошо помнил прежние польские порядки и бесчинства польских панов, и запорожские казаки стали задумчиво дёргать себя за усы и всё чаще молить Бога за здоровье царя Алексея Михайловича.

– Ваше величество, – докладывал королю Яну Казимиру гетман Потоцкий после того, что он увидел на местах, – не изволь ожидать для себя ничего доброго от здешнего края. Все жители его скоро будут московскими. Они того хотят и только ждут случая, чтобы достигнуть желаемого.

Так оно потом и вышло. Подрос сын Хмельницкого Юрий, и верные царю казаки прогнали Выговского, избрав Юрия гетманом. Чаша весов на Украине снова стала склоняться в сторону Москвы, но не надолго. Юрий Хмельницкий, в отличие от отца, был слабым правителем и не удержал в руках булаву. Скоро власть на Украине захватил гетман Дорошенко, начавший опять интриговать против Москвы, татар и Польши одновременно – он мечтал о самостийной Украине.

Ян Казимир давно уже понял, что войну с Московией нужно было как-то завершать. В промежутках между военными действиями он посылал в стан русских своих послов, прощупывал, насколько податливыми и уступчивыми сделались они за эти годы, но до мирного разрешения спора было ещё далеко. Москва, заключив мир со шведами, не поддавалась на предложения поляков, требовавших целиком отдать им и Украину и Белоруссию. Ордын-Нащокин, частенько бывавший на этих съездах уполномоченных, считал, однако, условия поляков вполне подходящими и готов был пожертвовать Малороссией, но царь, несмотря на всё уважение и дружбу, которую он питал к своему любимцу, и слушать не хотел о том, чтобы возвращать православных братьев своих и сестёр под ярмо католиков.

В середине декабря, когда первый запоздалый снежок прикрыл всю наготу и срамоту земли русской, Григорий Котошихин выехал из Москвы. Путь его опять лежал на запад. Он ехал в стан русских войск полковым дьяком, то есть должен был справлять там должность навроде дипломатического