помощника при воеводах князьях Черкасском и Прозоровском. Ввиду участившихся съездов между русскими и польскими уполномоченными князья-воеводы попросили царя прислать к ним “ дюже знающего языки и переговорное дело» человека.

А которому боярину и воеводе… лучится писать к царю против всяких дел отписки, и они пишут таким обычаем: «Государю царю и великому князю» имя его царское и титла, а по титле «холоп твой Яшка Черкасской, Ивашко Воротынской (или кто-нибудь) со товарищи (или один) челом бьют (челом бьёт)», потом дело; а княжеством ся не пишут и чину своего не поминают.

Царь дал указание Алмазу Иванову подобрать такого человека, и теперь Котошихин в глазах Черкасского и Прозоровского представал как доверенное лицо самого великого государя.

Думный дьяк Посольского приказа Ларион Лопухин в реестре выдачи жалований за 1664 год сделал отметку: «…и в нынешнем 172 году24 жалованье двадцать рублев Григорию Котошихину для полковой службы дано сполна по особой выписке; да ему ж в приказ и подмоги двадцать четыре рубли». Деньги были не ахти какие, но на прокормление хватало.

И Гришка поехал под Смоленск с большой охотой. Москва ему сильно надоела. Особенно обременительным делом оказалось потрафление сразу двум сторонам: и своим и шведам. Приходилось всё время держать ушки на макушке, чтобы не опростоволоситься перед приказным начальством и не ударить в грязь лицом перед комиссаром Эберсом. Эберс впился в него, словно пиявка и не пропускал ни одной возможности для того, чтобы «выдоить» из подьячего нужные сведения.

Это Гришке было не по нраву: он считал, что добросовестно служил шведу, но нельзя же, в конце концов, быть таким наглым, чтобы требовать приношений чуть ли не каждый божий день! Совесть-то должна быть у лютеранина! А потом: что ж швед за свои сорок карбованцев всю жизнь на Гришке верхом кататься станет? Нет, так Гришка не договаривался! Он как-то намекнул Эберсу, что, мол, пора бы и честь знать и прибавить ещё деньжат, но в ответ тот только похлопал Гришку по плечу и сказал, что «за шведской короной жалованье не пропадёт, ты работай, мил-человек!»

Так что командировка оказалась как нельзя кстати. Спасибо Афанасию Лаврентьевичу – это его стараниями Котошихин получил назначение. Пусть теперь этот жирный свейский кот попляшет без него! Жёнка, правда, плакала и жаловалась, что опять остаётся одна-одинёшенька, ну а что он-то мог поделать? Видно, бабам так на роду написано: плакать, ждать да тосковать. О-хо-хо-хо-хо! Само собой, жалко её, горемычную. Чего хорошего она видела в жизни?

А отца он так и не нашёл с мамкою. Так и сгинули где-то, и вряд ли когда он узнает, где они нашли свой последний покой. И на могилку ихнюю никто не придёт. Сначала Гришка был очень зол на Прокопия Елизарова и даже думал его где-нибудь выследить и пришибить ненароком. Но потом подумал, что Прокопий тут ни при чём, он такой же подневольный, как и сам Гришка. Мало что душу загубит христианскую, так дознаются, и его ещё самого сведут на Лобное место. Довольно ему уж тех прегрешений, что пошёл на измену – теперь век этих грехов не отмолить! Загубил он, видать, головушку свою забубённую! И некому об этом было поведать и излить свои слёзы покаянные.

Почему-то вспомнился Воин Ордин-Нащокин. Уж какие-такие причины вынудили его предаться ляхам? Чего ему в жизни не хватало? Котошихин знал, что народишко гуртом бежал из царства Московского, спасая животы свои от неправды царской или боярской. Их-то можно было понять. Можно было понять и князя Курбского, изменившего царю Ивану Васильевичу Грозному. А, впрочем, Курбский тоже с жиру взбесился, возомнив себя выше самодержца российского. Все они, бояре, одним миром мазаны – эти спесивые, грубые и алчные псы, ждущие только удобного случая оттяпать кусочек государственного пирога! Так было и прежде при царе Иване Васильевиче, так было и при Борисе Годунове. Особенно разнузданно повели себя бояре в пору Смутную, продавая самое святое ради наживы – веру православную, государство российское и народ свой.

Цари вспоминали о низких людишках только тогда, когда их припирала беда, когда им надобно было устоять против заговоров боярских. Это Гришка уразумел из рассказов старых дьяков и из летописей, которые время от времени приходилось поднимать из архивов. Но ведь Воин – это не князь Курбский, не ужившийся с царём в одном царстве-государстве. Воин – всего-навсего такой же подьячий Посольского приказа, как и Гришка. С чего бы это такой мелкой сошке не ужиться с Тишайшим? Не от отца же и родной матери бежал он в Польшу! Кто же ему угрожал в царстве Московском, и чем ему было плохо в нём жить при таком важном отце-боярине? А может быть, как и Гришка, попал какому-нибудь заморскому гостю на крючок и захотел скрыться? Недаром, знать, воспитателями у него были ляхи.

С такими думами покидал Котошихин Москву. Предчувствие ему почему-то подсказывало, что видит он белокаменную в последний раз, а потому, переправившись у Дорогомиловской слободы на другой берег Москвы-реки, он остановился, слез с коня и оглянулся назад. На востоке вставало позднее и редкое в эту пору солнышко, оно осветило своими лучами колокольню Ивана Великого, скользнуло по башням Новодевичьего монастыря и пробежало по всей столице первопрестольной. Ах, как хороша была Москва в снежном уборе! Словно невеста в белом подвенечном наряде. Раньше он этой красоты как-то не замечал. Он многого прежде не замечал или старался не замечать.

– Прости-прощай, Москва-матушка! Не поминай лихом, если что… – прошептал он. Если что… Он и сам не знал, что. Так сказал на всякий случай. Принято так у всех православных христиан. Он смахнул набежавшую неведомо с чего слезу и полез на коня. Прямо над головой закаркала мокрая нахохлившаяся ворона. Гришка вздрогнул, хлестнул своего Буланого нагайкой по крупу и поскакал прочь. От копыт полетели ошметья полузамерзшей земли.

Скоро повалил густой мокрый снег, и Москва пропала за серо-белой завесой.

Ровно через месяц шведский резидент в Москве отправил в Стокгольм тайный отчёт о своей деятельности, в котором жаловался на потерю важного источника информации: «Мой тайный корреспондент, от которого я всегда получаю положительные сведения, послан отсюда к князю Черкасскому и, вероятно, будет несколько времени в отсутствии, что для меня очень прискорбно, потому что найти в скором времени такое лицо мне будет очень трудно».

Князь Яков Куденетович Черкасский, он же Урускан-мурза, был неплохим воеводой, а ещё лучшим – рассказчиком. Происходил он из знатного черкесского25 рода, был крещён и воспитан в Московии, усвоил все порядки и обычаи московитов, но вот от кавказского акцента до конца дней своих так и не избавился. Особенно трудно ему было попасть в русское произношение в начале речи или когда сильно волновался. Человек он был весёлый и не унывающий и старался ко всему относиться философски, надеясь в беде на подсказку Всевышнего:

– Не горуй, княз Иван, – утешал он Прозоровского после неудачной вылазки в лагерь к полякам, – нынч нэ повезло – завтр сы Божией помощь намынём бока ляхам. Памяни мой слово, намынём!

И действительно, в следующем бою перевес оказывался на стороне русских войск. Победа в значительной степени примиряла брюзгливого и чванливого Прозоровского и с выскочкой Черкасом, как он называл про себя товарища-воеводу, и с самóй походной жизнью.

Воевать становилось всё труднее, потому что прибывавшее к поредевшим войскам пополнение для ратного дела приспособлено не было. В пехоте мушкетов было мало – в основном надеялись на копья и бердыши, а у кого они были, то обращаться с ними не умели и использовали их в рукопашном бою как дубины. Если и удавалось зарядить пищаль, выстрелить и убить из неё двух-трёх поляков, то радости было, как у малых детей, а что своих сотню на поле боя клали – это ничего! На конницу смотреть было стыдно: лошади негодные, нескаковые, сабли тупые, одежда на конниках разношерстная. Во время боя прячутся все по кустам и молятся, чтобы Бог дал им нажить лёгкую рану: тогда и война кончится, и награду от царя получить можно. А как пойдут ратники с боя в свой