– А-а-а, так ты по-нашему разумеешь? – вскричал Прозоровский и снова замахнулся на поляка кулаком.

– Постойте, ваша милость, – вмешался Котошихин, – мне знаком этот человек! Надобно бы разобраться сперва.

Прозоровский опустил руку и подозрительно спросил:

– Это когда же ты сподобился снюхаться с супостатом?

– Было дело, ваша милость. В мою бытность в Вильне под началом князя Одоевского этот человек по прозванию Квасневский помог нам одолеть пана Гонсевского.

– Это мы сейчас дознаемся, – сказал князь Черкасский. – Эй, сотник, развяжи ему руки. Говори, кто таков и зачем к нам прибыл.

Стражник развязал верёвку и на всякий случай стал сзади Квасневского.

– Пусть он уйдёт, – мотнул Квасневский головой в сторону сотника.

– Выйди, – приказал тому Черкасский и уселся за стол. Прозоровский тут же сел сбоку и напустил на себя грозный вид. – Сказывай.

– Дьяк правду сказал, князья, – начал говорить Квасневский. – Я поляк, но с малолетства живу и служу в княжестве Литовском и прозываюсь Квасневским. Два года тому, когда покойный воевода Данило Мышецкий напрасно гонялся за гетманом Гонсевским, я пришёл к князю Одоевскому и предложил свою помощь. Сей человек, – Квасневский кивнул в сторону Котошихина, – свёл меня с князем. Я указал Мышецкому, где укрывался гетман, и…

– Так? – повернулся Черкасский к Котошихину.

– Так, – ответил Гришка.

– А почему же ты, шайтан, выдал своего господина?

– Были причины, – нехотя ответил Квасневский, глядя в сторону.

– Говори.

– Положил он, значит, глаз на мою жинку, вот я и не стерпел.

– А в честном поединке ты не захотел ему отомстить? – интересовался Черкасский.

– От честного поединка гетман уклонился. Слишком мелкой птицей я для него оказался. Вот я и решился.

– Но тогда, помнится, ты сказывал, что сделал это из расположения к царю московскому, – вмешался Котошихин.

– Дурак был, вот и сказывал. Надеялся на милости царя, а он и не вспомнил обо мне.

– Это не царя надобно винить, а князя Одоевского, – сказал Котошихин, с опаской поглядывая на Прозоровского. – Это он запамятовал доложить о твоей службе.

– Как же ты тут очутился? – перешёл Черкасский на менее скользкую тему.

– О, княже, это длинная история.

– А ты расскажи нам её, да покороче, а мы послушаем.

– Хорошо, княже. – Квасневский тяжело вздохнул и продолжил. – После того случая остался я на службе у Мышецкого. Время от времени он посылал меня в польский стан, и я выведывал их планы и намерения и докладывал о них воеводе. Перед тем как случиться беде с русским войском в Вильно, я находился в Варшаве. Я знал, что король собрал войско, чтобы напасть на город, и поспешил обратно, но упредить об этом воеводу Мышецкого уже не успел.

– И как же это так получилось, что ты не упредил воеводу известием о нападении поляков на Вильно? – подозрительно спросил Прозоровский.

– Не смог пробраться в крепость.

– Вона как! Не смог! – вскричал Прозоровский. – А может быть, не захотел?

– На меня пало подозрение – полагаю, кто-то из ваших шепнул полякам о моей близости с вашими людьми, а может покойный Гонсевский на Москве что-то пронюхал про меня, а когда вышел из плена, решил извести меня.

– Постой, постой, – закричал Прозоровский. – Разве гетмана Гонсевского нет в живых?

– Так, ваша княжеская милость, – ответил Квасневский. – Вернувшись из плена, он снова был приставлен к войску. В то время польский король задержал литовцам жалованье, и войско взбунтовалось. Гетман погиб при усмирении бунта.

– Вона как! – удивился князь Иван Семёнович. Было видно, что смерть гетмана произвела на него сильное впечатление.

– Одним словом, – продолжил Квасневский, – не знаю, как и кто меня выдал, только под самым Вильно я был арестован. Меня допрашивали, но ничего не добились, потому что никаких улик у поляков в руках не было. Но и отпускать от себя не отпускали, а взяли в свиту гетмана Потоцкого, надеясь взять Мышецкого в плен и допросить его самолично обо мне.

– Воевода Данило Мышецкий геройски погиб в польском плену, – вставил Черкасский.

– Мне это ведомо, – подтвердил Квасневский. – Его допрашивали при мне. Потоцкий интересовался, не известен ли был воеводе пан Квасневский, владелец Паневежской мызы, но Данило Ефимович и бровью не повёл при этом вопросе и ответил, что видит меня в первый раз. После этого его приговорили к смерти.

– О том, как погиб воевода, мы спросим тебя потом, а пока продолжай свою линию.

– А я уже и кончил. После этого я какое-то время находился в польском войске, а потом отпросился домой, но потом меня снова призвали на службу к королю. Улучив удобный момент, я решил сбежать и перейти на сторону русских.

– А чем ты подтвердишь, что не обманываешь?

– Могу рассказать, как можно сорвать наступление короля на Смоленск, напав на его правое крыло.

Черкасский заинтересованно переглянулся с Прозоровским:

– Давай рассказывай, а потом мы отправим тебя в Смоленск и там учиним допрос по всей форме.

После того как Квасневский доложил и нарисовал диспозицию польских войск под Глуховым, его накормили, отвели в особую избу и приставили к ней стражника – на всякий случай.

– Не омманет полонёнок-то? – спросил Черкасский Григория, когда остались один на один.

– По моим понятиям, не должон, – ответил Котошихин. – Хотя ежли вникнуть как следует… Чужая душа, князь, потёмки.

– Вот-вот, потёмки! Ну, да мы сыперва всё харашеничка проверим. Сойдётся сказка – значит, жить будет. Не сойдётся – повесим на первом суку.

Наутро, когда пошли в крепь за Квасневским, чтобы везти его в Смоленск, обнаружилось, что перебежчик мёртв. Он лежал на земле с рассеченным лбом, прислонившись к бревенчатой стене, на которой чуть повыше были видны следы брызнувшей во все стороны крови. Паневежский помещик покончил с собой, разбив голову о сосновое бревно.

– Ну вот, стало быть, всё прояснилось теперь, – изрёк князь Прозоровский, когда Котошихин сообщил ему о смерти Квасневского. – Испужался дознания и лишил, значит, себя живота.

Между тем, сведения, полученные навечерне от бывшего соглядатая Мышецкого, посчитали обманством, и воеводы воспользоваться ими побоялись. Поляки могли специально заслать Квасневского в русский стан и заманить их войско в ловушку. На Котошихина смерть Квасневского произвела сильное впечатление. Независимо от того, был ли тот честным перебежчиком или человеком Потоцкого, в любом случае в Смоленске он подвергся бы пыткам.

А устроены для всяких воров пытки: сымут с вора рубашку и руки его назад завяжут, подле кисти, верёвкою, обшита та верёвка войлоком, и подымут его кверху… а ноги его свяжут ремнём; и один человек палачь вступит ему в ноги на ремень своею ногою, и тем его отягивает, и у того вора руки станут прямо против головы его, а из суставов выдут вон; и потом сзади палачь начнёт бить по спине кнутом изредка, в час боевой ударов 30 или 40… А кнут тот ремённый…

Возможно, литвин боялся не выдержать пытки, а может из гордости освободил себя от такого унижения и решил сам уйти из жизни. Жалко, что Гришке не удалось с ним поговорить перед смертью. Человеком он был, видать, своеобычным.

Однако последующие события отодвинули в сторону эпизод с Квасневским и заставили всех о нём позабыть.

В конце лета в русскую ставку в Смоленске неожиданно прибыл князь Юрий Алексеевич Долгорукий с царской грамотой на руках, которой он назначался главным и единственным воеводой русского войска, а воеводы Прозоровский и Черкасский отзывались в Москву. Об этом совоеводы были заранее извещены специальным гонцом, тайно посланным смоленским воеводой, давним приятелем князя Прозоровского.

– Вот тебе, князь, и Юрьев день! – воскликнул Прозоровский, выслушав устное донесение гонца.

– Да-а-а! – протянул Черкасский. – Это как же прикажешь, князь Иван Семёнович, всё это понимать? Чем же мы не угодили царю-батюшке?

– Скажу тебе, всё зло от этого дьяка! – прошипел Прозоровский. – Это он, змея подколодная, умыслил погубить нас перед государем. Больше некому!

Черкасский задумчиво почесал длинную редкую бороду:

– Ну, губить нас с тобой царю, допустим, не за что… Я давно приглядывался к Котошихину. По нраву он мне пришёлся. Неужли…

– Знамо дело, по нраву! – завопил Прозоровский. – Царёв человек! Никаков он не царёв, а служит Ордин-Нащокину. Все соглядатаи таковы у лифляндского воеводы! Мягко стелют, да потом оказывается