и он умел при случае пользоваться ножом и вилкой. Среди своих же, русских, нравы за столом были самые примитивные: тарелки подавались только в самых богатых домах и в самых торжественных случаях, но не менялись до конца пиршества, несмотря на многочисленные смены блюд. Вилки и ножи были большой роскошью. На пирах щи, супы или похлёбки наливали в одну большую миску на несколько человек. За столом сквернословили, икали, рыгали, фыркали, громко чавкали, сморкались и вытирали пальцы об скатерть, не стеснялись громко выпускать из брюха лишний воздух, а, наевшись до отвала, тут же засыпали.

– Какая самая лучшая водка в вашем государстве? – поинтересовался Эберс, подводя Котошихина к столу.

– Есть вино доброе, вино боярское, но самое лучшее и крепкое – двойное.

– Это что же: надо пить в два раза больше? – заржал швед, усаживаясь за стол и заправляя салфетку за ворот.

– Нет, господин Эберс, двойное вино – это водка с перегоном. Бывает и тройная, и четверная…

– А что же пьют ваши женщины? – поинтересовался Эберс.

– Женщины употребляют сладкое вино, разбавленное патокой. Но больше всего на Руси пьют мёд и квас.

– Ну, господин Котошихин, давайте выпьем за наше совместничество! Я очень рад, что именно вас приставили к шведской делегации, – сказал Эберс, как только Котошихин уселся за богато накрытый стол.

– Мы люди подневольные, – скромно ответил Котошихин.

Они чокнулись хрустальными кубками и выпили. Гришка уже не раз пробовал заморские вина, и они ему нравились, особенно фряжские. Они не сразу, как, к примеру, польская водка, ударяли в голову, а только подогревали и создавали приятную лёгкость в голове.

Эберс затронул тему винных откупов. Он находил решение царя отдать ввоз, производство и торговлю спиртными напитками в руки таможенных и кружечных голов и целовальникам правильным, однако полагал, что царю следовало бы построже следить за выполнением назначенными лицами своих обязанностей.

– Ваш царь слишком мягок! – говорил Эберс, внимательно наблюдая за выражением лица Котошихина. – Русским нужен такой царь, которого бы они боялись. Иван Грозный был самым лучшим для вас царём. Очень надеюсь, что Бог откроет царю Алексею Михайловичу глаза на все бесчинства бояр. Если этого не произойдёт, Россия погибнет, потому что бояре всё разворуют.

Котошихин согласно поддакивал комиссару, но высказываться по такой скользкой теме не решался. Да и рассказывать про «такое» Алмазу Иванову было опасно.

– Мы оченно довольны своим государем, – ответил он скромно.

Эберс сделал вид, что другого ответа он и неожидал.

Потом ответный тост пришлось сказать Котошихину. Он провозгласил здравицу за здоровье комиссара и за успехи шведского посольства.

– Но, дорогой Котошихин, – нагло заявил Эберс после того, как выпил, – ведь успехи шведского посольства – это неуспехи русских. Как же вы провозглашаете такой крамольный тост?

Гришка смутился и замешкался, не зная, что ответить. Он хотел, было, сказать, что успех шведов не обязательно означает неуспех русских, как Эберс снова заговорил:

– А может вы и вправду желаете мне успеха? Не только из-за дипломатической куртуазности?

– Да нет, я думал… – Котошихина странно смутил наглый пронзительный взгляд комиссара. Обычно такой скорый на слова, сегодня он почему-то оказался не в состоянии достойно ответить шведу. Голова странно набухла, гудела как колокол и плохо соображала. От фряжских вин ему никогда так не было плохо. Уж не подсыпал Эберс какого-либо зелья в бокал? Вроде ничего такого он не заметил. Но подсыпать можно было заранее в графин. Но тогда почему не пьянеет сам хозяин? Может, он принял противоядье?

Гришка по-дурацки улыбался, тряс головой и мычал, силясь сказать шведу что-то очень важное, но у него всё никак ничего не получалось. Потом перед глазами поплыли круги, Эберс как будто куда-то удалился, и теперь его голос звучал издалёка, глухо и тяжеловесно, словно в бочку:

– Послушай, любезный Котошихин! – перешёл Эберс на «ты». – А почему бы нам между собой не сотрудничать? Ты будешь передавать мне сведения о планах Посольского приказа, а я тебе буду сообщать о наших планах? И русская сторона, и шведская только продвинется в своих усилиях к взаимному согласию. Несогласие часто возникает из-за незнания друг друга, по причине недоверия. Кому от этого будет плохо?

– Ник… кому от этого плохо не… не будет, – выговорил, наконец, Котошихин.

– Вот и отлично. Пью твоё здоровье, Григорий Котошихин. А это тебе в знак благодарности от меня. – Эберс достал из кармана мешочек и сунул его в карман Гришкиного кафтана.

– Что это? – спросил Гришка и полез в карман, но Эберс остановил его:

– Не надо здесь. Дома достанешь и посмотришь. – Он прошептал: – Там сорок червонцев. Купишь подарки себе и жене.

– Какие червонцы? – глупо спросил Гришка, пытаясь безуспешно встать на ноги.

– Тссс! Нас услышат, – зашипел швед и приставил палец к губам. – Иди проспись, так-то лучше будет. Потом поговорим.

Он легко поднял Котошихина из-за стола, и тот без сопротивления дал отвести себя в соседнюю каморку. Там Эберс положил Гришку на кровать, потоптался около и ушёл.

Когда подьячий проснулся, было уже утро, и он вспомнил, что ему надо срочно возвращаться в приказ – Собакин требовал ежедневного отчёта от своих подчинённых. Что же он скажет ему? Что пропьянствовал со шведом и ничего не узнал?

Сейчас было бы не плохо принять внутрь похмелье – мелко нарезанную баранину в рассоле, заправленном уксусом, перцем и солёными огурцами, но где её раздобудешь? Шведы об этом кушанье и понятия не имеют!

Гришка полез пятернёй в голову, и в этот момент в дверь постучали. Вошёл свеженький, как огурчик, улыбающийся Эберс.

– Выспался? – спросил он, как ни в чём не бывало. – Вот и хорошо.

– Мне нужно идти, – прохрипел Котошихин, глядя в деревянную половицу.

– Понимаю, – ответил швед. – Тебе надо что-то сообщить своему начальству. Скажи им, друг мой, что я, мол, проговорился за обедом, и сказал, что шведская сторона не будет настаивать на том, чтобы русские выдали нам перебежчиков из Ингрии или Нарвы или заплатили за них выкуп. Для Стокгольма намного важнее закрепить своё владычество в Лифляндии и иметь с Москвой добрые отношения. Понял?

– Да.

– Ну, вот и хорошо.

– Но, господин хороший, мне-то вас пока отблагодарить нечем!

– Какие пустяки! Сочтёмся позднее. Не думай об этом, друг мой, ступай.

Собакин с пристрастием изучал Котошихина, когда тот взошёл к нему в палату, но после того как тот в деталях изложил выуженные у шведа важные сведения, остался довольным. Он похвалил Гришку за справную службу и попросил продолжать «гнуть эту линию со шведом и дальше».

Вообще приписной дьяк показался ему чем-то радостно возбуждённым. О причинах радости Собакина поведал подьячий Мишка Прокофьев. Он рассказал Гришке, что с бывшим «лифляндским воеводой» Ордин-Нащокиным приключилась беда: когда он с Артамоном Матвеевым находился в Украине, царь послал к нему с важными бумагами и деньгами его сына Воина. Но Воин к отцу не поехал, а направился прямиком к полякам и попросил там прибежища. Где он сейчас обретается, никто не ведает. Это был удар по положению Афанасия Лаврентьевича, и его враги уже с вожделением ждали того дня, когда его длиннобородую голову можно будет лицезреть на позорном шесте. Все знали, что окольничий имел большое пристрастие к полякам, любил всё польское и даже бравировал этим. Ведь это он предлагал царю заключить вечную дружбу с ляхами ценой уступки Украины под скипетр Речи Посполитой!

– Союз с Речью Посполитою может сделаться страшным для всех турских и нетурских басурман, – говорил Нащокин царю.

Его слепое преклонение перед Польшей привело к тому, что воспитание Воина он поручил двум польским пленным панам. Вот и результат этого воспитания! Собакин, зная, что Алмаз Иванов сильно ревновал Нащокина к царю, узнал первым эту новость и теперь хотел обрадовать своё начальство приятной новостью.

Вопреки всем ожиданиям, Тишайший не изменил своего отношения к Нащокину. Когда тот возвратился из Украины и припал к стопам царя, умоляя казнить его лютой смертью за измену сына, царь поднял его на ноги и с назиданием изрёк:

– Сын твой – человек молодой и хочет