А подумать было о чем: что Катюше сказать о житье дочери в столице. Но хоть и длилась вся поездка по железной дороге почти четверо суток, так слов он и не придумал. «Ладно, там видно будет», — решил Леонид Сергеевич. В поезде в разговоры не вступал: или лежал, отвернувшись к стенке, или в окно смотрел по ходу поезда. Всего в купе их было четверо: двое мужиков молодых лет по тридцать-тридцать пять и четвертой ехала в Иркутск старушка, внуков повидать. Мужики как только ни уговаривали Леонида Сергеевича то в карты с ними сыграть, то водки выпить — все напрасно. «Чувствую себя неважно», — на том разговор и заканчивался, но сам-то он на каждой станции выходил из вагона: тело размять да поесть купить. Однажды, войдя после такой прогулки в свое купе, слышит, как старушка одного из мужиков спрашивает:

— А коль гулящая баба-то попадется, неужто не побрезгуешь?

Видать, о женщинах у них разговор шел.

— Гулящая? — как бы раздумывая, повторил тот. — Что ж, развлечься можно, если еще и сама из себя недурна? Погуливали, было дело.

— А если за деньги? — не унималась попутчица.

— А вот это ни-ни, ни за что с ней дела иметь не буду, видать, совсем пропащая девка — пакость это, грязь. Мы душу-то в чистоте блюдем! Товарищ его одобрительно поддакнул ему и покивал головой: мол, ни за что. Лег Леонид Сергеевич на свою полку, отвернулся к стене, и надолго застряли в его голове слова: «… в чистоте блюдем».

С каждой станцией по мере продвижения поезда — Новосибирск, Красноярск, Тайшет… — сердце у Леонида Сергеевича щемило все больше и больше. Наконец в Иркутске он так разволновался, что аж закололо слева в груди: до Слюдянки всего-то километров сто-сто десять оставалось, а чтобы Байкал увидеть, надо только чтобы поезд перевал проехал в предгорье Приморского хребта. «Скорее бы уж», — думал он. Много хаживал он по молодости вокруг Байкала и до Баргузинского хребта, который на противоположной стороне озера, доходил.

Когда поезд по серпантину начал спускаться с перевала, Леонид Сергеевич так и замер: озеро-море Байкал вдруг предстало с высоты гор во всей своей необъятности. Он даже оборвал разговор мужиков о том, уродится в этот сезон кедровый орех или нет:

— Да тихо вы, помолчите немножко. Смотрите, красотища-то какая, глаз не нарадуется.

— Смотри, смотри, тебе такое в диковинку, а мы за свою жизнь с лихвой навидались, здесь все приезжие затихают и любуются, ахают да охают, — дружелюбно сказал один из соседей по купе.

— Да, первозданность какая, душа очищается, глядя на этакое, — поддакнул один из мужиков взглянув в окно. — А ты бабка «за деньги, мол, тьфу», — и продолжили разговор свой, но голоса понизили.

Помолчал немного Леонид Сергеевич, но не удержался, сказал тихо, даже головы к мужикам, не повернув и не отрываясь глядя на великое чудо:

— Я родился на берегу этого озера.

Наконец-то почувствовал он себя дома, на родине, и такой далекой-далекой показалась ему Москва с ее безразличием людей друг к другу: идешь по городу, а вокруг все чужие. «Здравствуйте» некому сказать, да и спросить этих чужих людей о чем-либо стесняешься. «Холодный город, бесчувственный», — подумал он.

И снова накатили воспоминания.

Вера была единственным ребенком в семье. После ее родов Катерина Ивановна, Катюша, супруга Леонида Сергеевича, больше детей иметь не могла, так и остановились на одном ребенке. Девка выросла с характером. «Вроде и не баловали ее, все у нее было то же, что и у других детей, за учебу в школе строго спрашивали с нее. А самолюбия — хоть отбавляй. Что же упустили, что не так делали? Вроде все так», — спрашивал себя Леонид Сергеевич и не мог найти ответа.

После окончания школы уехала она учиться в Иркутский университет. Училась так себе: как говорится, звезд с неба не хватала, но после окончания учебы решила ехать в Москву, там искать работу. Родители отговаривали ее как могли, мол, и здесь работа найдется, но дочь с гонором была: «Поеду и все!» Так и уехала, повздорив с матерью и отцом. Боялись родители, что Вера совсем от дома отобьется и писать не будет. «Что там — медом намазано, что они все в столицу стремятся?»

Но вопреки родительским опасениям, письма присылала, хотя и редко. Писала, что устроилась в крупную компанию и зарплата хорошая, но денег родителям не посылала. Родители так рассудили: «В столице, мол, жизнь недешевая, самой ей хватало бы, и ладно». А уж когда последний раз звонила, того и не припомнить. Ну да пусть так, Леониду Сергеевичу с супругой и своих пенсий на жизнь хватало.

Мать скучала молча, не докучая дочери своими письмами, а отец часто писал Вере, рассказывая о местной жизни и общих знакомых, но в каждом письме намекал ей, чтобы не забывала и его с матерью, и родные края; звал вернуться. Телефонные звонки в Москву дорого обходились, и поэтому так и договорился с дочерью, что звонить будет, если что-то у них важное случится.

Только неспокойно было на душе у Леонида Сергеевича: адрес, где живет, не называет, где работает — тоже, нет-нет, да упомянет в очередном письме, что ехать к ней в Москву не надо: мол, занята очень и времени у нее совсем нет — весь день на работе. Но в каждом письме обещала, когда освободится немного, приехать домой. И так уже третий год.

Как-то шел Леонид Сергеевич по улице, о своем о чем-то задумался, вокруг себя не смотрит и вдруг слышит:

— Видала я эту Верку в Москве. Вся из себя расфуфыренная, накрашенная, как кукла, нос кверху — прошла мимо, даже не поздоровалась, а ведь лучшие подруги в школе были. Не иначе как спонсора себе там нашла и живет припеваючи…

Поднял взгляд Леонид Сергеевич, а перед ним идет Настя, Верина подруга, на ходу с местными девчонками разговаривает. Пришлось ему, пока Настя его не увидела, в переулок свернуть, а слова-то ее запали в душу, взбудоражили.

По субботам Леонид Сергеевич со своим другом (еще со школьных лет) Семеном Семеновичем затевали баньку. В одну из таких суббот, как расслабились в парилке, он возьми да попроси своего друга узнать, что можно, про дочь. Семен тоже на пенсию вышел, но всю жизнь в Иркутске во внутренних органах проработал. «Старые связи, наверное, еще остались», — думал Леонид. Тот сразу серьезным стал, спросил:

— Что? Какие-то сведения нехорошие о Вере имеются?

— Наоборот, в письмах-то она пишет, что все хорошо, вот только