В башне жила девушка, и хотя с высоты открывался прекрасный вид на Хэй-он-Уай и окружавшие её холмы, а в хорошую погоду из южного окна был виден Кардифф, из западного – море, а из восточного – Котсуолдские холмы, красо́ты эти не радовали её глаз, ибо она жила в башне не по своей воле. В юном возрасте её заточили туда, словно принцессу Рапунцель, и она знала, что, по всей вероятности, ноги её никогда более не коснутся земли. Бедняжку лишили не только свободы, но и книг. В башне не было ни одной книги, поэтому девушка не знала даже сказки о Рапунцель.

Девушке было сказано, что её талант непредсказуем, хотя со временем она научилась превосходно управлять им. Ей внушали, что он чрезвычайно опасен, хотя у неё никогда не возникало желания отомстить тем, кто заточил её в башню. Люди, определявшие её судьбу, считали, что нельзя допустить, чтобы девушку нашла её сердечная книга, хотя девушка определённо знала, что та должна быть где-то внизу, в Хэе. Одна из бесчисленных книг, заполнивших дома, улицы и цветочные горшки, была её книгой. И девушка терпеливо ждала, не впадая в отчаяние, зная, что у неё есть союзник.

Сначала ветер приносил ей главы из книг – потрошил хрупкие корешки, источенные временем, трепал старые обложки и цепко хватал трепещущие страницы, занося в башню целыми кипами. Девушка читала каждую из них, а некоторые перечитывала снова и снова.

Однако ни одна из занесённых ветром историй не имела ни начала, ни конца, и к тому времени, когда эти пожелтевшие от времени страницы в конце концов обнаружили односельчане и отобрали у несчастной пленницы, она уже знала каждую из них наизусть. Девушка не печалилась о том, что у неё отобрали отдельные главы, но грустила оттого, что ветер заперли в башне, а ей позволили отныне видеть солнечный свет только через толстое зелёное стекло.

Вскоре девушка заскучала и попросила дать ей чистую бумагу, чтобы рисовать. Ни один библиомант на свете не в состоянии написать собственную сердечную книгу, поэтому просьба девушки была исполнена. Она изрисовала всю бумагу и попросила ещё, и картинки, которые она рисовала, радовали глаз, хотя девушка ничего не знала об обычаях мира снаружи, поэтому её рисунки оставались столь же несовершенными, как и истории, принесённые ей ветром. Девушка, однако же, всегда оставляла пустой оборотную сторону изрисованных ею листов.

Ветер по-прежнему пролетал по улицам Хэя, но больше не раздирал книги, удовлетворяясь буквами, которые он сметал с бумажных листов, деревянных вывесок и каменных плит и, словно град, горстями швырял в окно комнаты в башне. Буквы стекали по стеклу, словно капли дождя, просачиваясь внутрь через мельчайшие щели и швы кладки. Пленница бережно собирала их, выстраивая в ряды на оборотной стороне своих рисунков, холила и лелеяла их, словно рыбок в аквариуме, и терпеливо ждала, пока они не начали складываться в слова, предложения и истории, а позже, гораздо позже, долгие годы спустя, – в её сердечную книгу.

Джим говорил всё тише, и хотя история ещё далеко не закончилась, у Пипа уже закрывались глаза, и Джим замолчал.

Пока Пип засыпал, Джим, восхищаясь, рассматривал библиомантические обои на стенах комнаты. Для него было в новинку, что обои отображали любую историю – не только написанную, но и рассказанную. На стенах, словно полузабытые воспоминания, возникали картины улочек Хэя, плясали буквы. Там высилась башня на краю деревни и печалилась бедная девушка, заключённая в ней. Несовершенные изображения лишь угадывались, возможно, потому, что Джим не был библиомантом.

В полусне Пип пробормотал:

– Как же люди тогда узнали, что девушка, заключённая в башне, была библиоманткой? Почему же её заперли за это?

Но в следующий момент его глаза окончательно закрылись.

Джим лишь ответил:

– Этого уже никто не помнит, ведь это очень старая история.

После этого Джим поднялся со стула, укрыл Пипа одеялом до подбородка и увидел, что мальчик крепко заснул. Джим шёпотом попросил старое кресло позволения посидеть в нём.

– Это будет для меня честью, – проскрипело кресло.

Лампа почтительно добавила:

– Джим Хокинс! Кто бы мог подумать!

Джим устроился поудобнее и попросил лампу погасить свет. Но даже когда свет потух, ему казалось, что он различает на обоях комнаты изображение девушки, заключённой в башне, – прекрасной девушки с золотыми волосами, которая в его глазах была похожа на Фурию.

Утреннее солнце над крышами Оксфорда прогоняло остатки ночного тумана из его прибежищ между дымовыми трубами, кровлями и многочисленными башенками старинных университетских корпусов. Во внутреннем дворике одного из старейших колледжей, между средневековыми фасадами с затейливыми завитушками и карнизами, были установлены многочисленные прилавки. Книжный рынок, регулярно работающий здесь, принадлежал к числу популярнейших городских развлечений и был истинным кладезем для библиофилов.

В узких проходах между прилавками толкались студенты, преподаватели и антиквары, съехавшиеся сюда со всего юга Англии. Там, где на обозрение были выложены самые ценные книги, библиофилы буквально висели гроздьями и пройти было вообще невозможно. Потрёпанные фолианты лежали под толстым стеклом, словно бриллиантовые украшения в ювелирной лавке. Доставая такие книги из их прозрачных вместилищ, продавцы надевали белые перчатки.

Перед прилавками с современной литературой также толпился народ: многочисленные посетители теснились перед большими столами или пробирались между книжными полками, установленными некоторыми продавцами. На случай, если вдруг польёт дождь, были наготове брезентовые навесы, однако синоптики предсказывали солнце и прохладный северо-восточный ветер.

Кэт сильно сомневалась, что им стоит тайно встречаться именно здесь, как предложила её мать. Она стояла недалеко от арочного проёма, за которым начиналась одна из оживлённых улиц исторического центра Оксфорда. Если эта затея окажется ловушкой, Кэт нужно будет лишь пересечь улицу и свернуть в неприметный переулок наискосок. Там её ждал в машине Пасьянс, который должен был как можно быстрее вывезти Кэт за пределы города. Насколько она его знала, он, вероятно, как раз поглощал огромную порцию рыбы с жареной картошкой, сидя за рулём.

В нескольких километрах к западу от Оксфорда начинались Котсуолдские холмы – петляющие шоссе, долины, изгороди в высоту домов, спрятанных за ними, и неприметные въезды в обветшалые поместья. Если им удастся добраться до них, улизнуть от преследователей не составит труда, во всяком случае для опытного водителя. Кстати, об опытных водителях… Пасьянс очень старался быть таковым. Водить машину его учил приёмный отец Изиды Целестин, которого тоже нельзя было назвать гонщиком. Если, вопреки всем опасениям, Пасьянсу, с его неповторимым стилем вождения, удалось бы оторваться от преследователей, рискованным фактором было бы отсутствие у него водительских прав. Если их остановит полиция, всё пропало. А если властям придёт в голову вплотную заняться резиденцией, вызвать для беседы её владельца, Тиберия Ферфакса, или, упаси боже, поинтересоваться свежими захоронениями в парке, официальные отчёты неофициальными путями очень быстро окажутся у чиновников Академии.