– Может, издевалась над малышами – они же отпора дать не могут.

– Или подожгла свой дом и поджарила заживо родителей. Типа приготовила барбекю из папочки и мамочки. То-то, наверно, криков было.

Оборачиваюсь.

– А может, перерезала кому-то горло мастихином. – Я взвешиваю ножичек на ладони.

Подруга охает и откидывается назад, но Феб смеется.

– Ты же знаешь, что бы она ни сделала раньше, теперь она никому не может навредить. А если попробует, умрет. У нее просто мозги расплавятся!

Я отворачиваюсь и возвращаюсь к работе.

«Зеленые деревья голубое небо белые облака зеленые деревья голубое небо белые облака…»

– Ну как? – с милой улыбкой спрашивает на перемене миссис Али. – Довольна новым расписанием?

А я не знаю, что сказать. Да – потому что, даже принимая во внимание гадости, которые говорили Феб с подругой, мне там нравится? Или быть посдержанней, чтобы она не подумала, будто я радуюсь тому, как ловко обошла правила?

Она смеется.

– Посмотрела бы ты на себя со стороны.

Миссис Али определенно в хорошем настроении сегодня.

Я неуверенно улыбаюсь.

– Мне нравится на основах искусства. Этот курс… – стараюсь вспомнить, что там говорил директор на Ассамблее, – поможет мне полнее раскрыть мой потенциал.

– Не повторяй чужие слова, Кайла. Ты подписала контракт и должна делать все, чтобы его выполнить.

– Можно вопрос?

– Конечно.

– Что бывает, если кто-то не выполняет контракт? Их могут… вернуть?

Миссис Али смотрит мне в глаза. Что-то мелькает на ее лице. Мелькает так быстро, что я не успеваю понять, что именно. Она снова улыбается.

– Держись потише, Кайла. Не высовывайся какое-то время. Пусть доктор Уинстон забудет, как ты ее допекла.

Мы идем на следующий урок, и я думаю о том, что она сказала. Мой вопрос так и остался без ответа. И это уже можно понимать как своего рода ответ.

Шлепаю по беговой дорожке.

«Может, издевалась над малышами… Или подожгла свой дом и поджарила заживо родителей. Типа приготовила барбекю из папочки и мамочки… Или перерезала кому-то горло мастихином».

Я прибавляю… быстрее… быстрее…

Представляю себя с ножом. С острым ножом из кухни – мастихин слишком тупой. Или устраиваю пожар – обливаю стены бензином и бросаю спичку. Или так: в руке стеклянная бутылка с горючей жидкостью и подожженная тряпка… все летит в окно… Осталась бы послушать крики? Нет. А уверена, что тебе это сошло бы с рук?

В том-то и дело, что не сошло бы. Вот так-то.

Дорожка расплывается перед глазами, и я бегу, чтобы удержать уровень, но мысли и образы лезут и лезут в голову.

Как насчет издевательств над детьми? Нет, этого я не могла. Или могла? Вспоминаю сон – автобус, разорванные на куски ученики. Практически дети.

Могла ли я сделать это?

Кто-то приближается сзади. Я прибавляю, но они догоняют… расстояние сокращается… Поворачиваю голову вправо – Бен.

– Ого. Так это ты.

Я киваю, говорить не могу – легкие изо всех сил стараются удержать необходимый организму запас кислорода.

Еще несколько кругов… еще… Бен рядом. Урок основ искусства закончился, но сказанное Феб не выходит из головы. После утренней смены я пошла в спортзал на беговую дорожку; сегодня первый день, когда мне не надо идти в общую группу на ланче. Присутствие Бена успокаивает, хотя он и умолкает после того, как несколько его попыток заговорить натыкаются на мое молчание. Он постепенно сбавляет шаг. Оставлять его одного я не хочу и тоже понемножку сбрасываю ход.

– Хватит? – спрашивает наконец Бен. Я киваю. Мы останавливаемся. Он берет меня под руку и ведет за собой. Ребят на территории много, но большинство делают вид, что не замечают нас.

– Не хочешь сказать, что случилось?

Я пожимаю плечами.

– Кто-то же завел тебя так, что ты носишься как сумасшедшая.

– Ничего особенного. Просто некоторые девчонки сказали кое-что. Глупости.

– Что сказали?

Я не отвечаю, но тяну Бена за руку, и мы меняем направление. Идем вдоль административного здания до мемориала, перед которым я останавливаюсь.

Как много имен вырезано на камне. Все они умерли шесть лет назад. Ну и воображение! Мне тогда было всего лишь десять лет, и я просто не могла там находиться.

– Что это такое?

– А тебе самому не интересно? Что такое ты сделал, чтобы тебя зачистили? А что, если я была террористкой? Что, если я убивала людей, например, вот этих ребят? Если это я бросила бомбу в автобус?

Бен трясет головой.

– Не знаю, что такого я мог сделать. Думаю, ничего настолько страшного, как ты описывала. Я на это не способен. И ты тоже. Но мы этого никогда не узнаем. Так что будем жить той жизнью, которая у нас есть, быть теми, кто мы сейчас.

Я обдумываю его слова. Представить, что Бен или Эми сделали что-то ужасное, невозможно. А вот в себе я не так уверена.

– Но как можно знать, кто ты сейчас, если не знаешь, кем ты был?

– Я знаю, кто ты: Кайла, сумасшедшая бегунья и мой друг. – Он кладет руку мне на плечи. – Кайла – девушка с застенчивой улыбкой и лицом, на котором отражаются все ее чувства. Что еще мне нужно знать?

Смотрю в теплые, как расплавленный шоколад, глаза Бена и вижу в них вопрос: кто ты, Кайла?

– Мне нравится рисовать, – говорю я. – И у меня это хорошо получается.

– Кайла – художник. Хорошо. Что еще?

Ломаю голову, ищу ответы.

– Терпеть не могу брокколи. И люблю кошек. – Для начала кое-что есть.

Бен улыбается и обнимает меня еще крепче. Внутри у меня все переворачивается. Шестнадцать, а ее не целовали. Что-то в его глазах говорит, что это случится сейчас, когда я, в промокшей одежде и с влажными волосами, стою у всех на виду. Тори все еще между нами, но именно сейчас ни ему, ни мне нет до этого никакого дела.

В последний момент что-то заставляет меня повернуться и еще раз посмотреть на мемориал с вырезанными именами погибших. И одно из них, вверху, внезапно бросается в глаза, словно кто-то выкрикнул его громко, во весь голос.

Роберт Армстронг.

Я тихонько охаю и отстраняюсь. Бен опускает руки.

– Что такое?

Я подхожу к памятнику, провожу пальцами по буквам. Эми говорила, что у мамы был сын, Роберт, который умер. И что до замужества мама носила фамилию Армстронг.

Роберт Армстронг.