Нохо поднялся и пошел в дальний угол пещеры, где лежали сухие сучья, запасенные очень давно, еще при жизни Белоголового. Он положил охапку возле костра и, ломая дерево, начал кормить пламя. Все это он делал молча.

— Правда, — наконец произнес он. — Хочешь его увидеть?

— Он рядом?

— Близко. Если чувствуешь силы — пошли.

— Ночью?

— Для нас — самое время.

Нохо бежал впереди, безошибочно выбирая дорогу в густой осенней тьме, а я едва поспевал за ним. Я задыхался, но Песец, немного времени назад спокойный и даже радостный, гнал, будто преследовал врага, и от безудержного бега на мою посветлевшую душу опускалась муть, которую я считал усталостью.

* * *

Мы прибежали в березовый лес.

— Пришли, — сказал Нохо.

Он положил на землю оружие и снял с пояса ровдужий мешочек с огнивом.

— Я думал ты меня к стойбищу ведешь… Где мы?

Нохо не ответил. Он достал из колчана что-то похожее на большую палку — факел из туго скрученной вываренной бересты, — вложил его в мою руку и взялся за огниво. Пропитанная смолой береста занялась от первой же искры, и скоро я увидел колоды.

Это было кладбище большой семьи Хэно. Колоды раскачивались, скрипели под ветром над нашими головами. В те времена обычай велел хоронить всех людей, как нынче хоронят только шаманов, — на деревьях, чтобы душа, по какой-то причине задержавшаяся в теле, не коснулась земли и не досталась преисподней раньше, чем ее судьба будет решена бесплотными. Если не сделают так, то упавшая душа обратится злым духом и начнет мстить тем, кто обошелся с нею столь непочтительно.

— Эти, — Нохо осветил факелом колоды в середине рощи, — давно висят. Старые люди. А вот — жена старика. И там — еще одна жена. Родили и тут же умерли. Но это давно было. Теперь иди за мной.

Мы пошли на край рощи. Нохо взял у меня факел, что-то искал в траве и, наконец, поднял длинную лестницу, связанную из двух тонких неотесанных лесин.

Нохо приставил лестницу к одному из стволов, который обнимала веревка, державшая гроб, и вернул факел.

— Поднимайся. Смотри.

* * *

Я поднимался на высоту медленно, будто боялся упасть. Смолистая береста шипела, разгоралась все ярче, и белый беспощадный свет открыл все разом — старую летнюю парку, изрезанные бокари, длинные волосы цвета пепла и серую маску, в которой я узнал свое лицо.

Это был Лар. Здесь, между березовыми стволами, он оказался не так давно, в пору, когда тепло становится даже ночью и люди расстаются с зимней одеждой. Ни насекомые, ни малые звери, живущие на деревьях, не тронули Лара. Солнце высушило его лицо, оставив на нем след последнего страдания — губы, сжатые судорогой, полосы на лбу, пустые глаза, открывшиеся уже после смерти.

Лар был похож на человека, который так и не смог уснуть.

Горе медлило приходить ко мне — было лишь странное ощущение, что, спустившись с лестницы, я коснулся ногами совсем другой земли.

— Старик и вправду хотел его женить, — сказал Нохо. — Нашел невесту, только не свою дочь — их у него нет, а дочь своего старшего племянника. У него много племянников… Братья той невесты говорили: «Ты, сказывают, бороться мастер. Давай, испытай силу». И он шел с охотой. Задирист был, хоть и слаб. Трое против одного боролись. И так его на землю бросали, что он и умер. Говорят, убивать его не хотели — так вышло. Слабый, говорят, пришел к ним твой брат. Вот и умер. Теперь ест жир среди небесных дымов. Там и невесту ему подыщут.

Я сел на траву и повторил, не понимая сказанного:

— Среди небесных дымов?

— Легок был гроб твоего брата, — сказал Нохо. — Как пух легок. Значит, мало греха на нем. Так люди говорят. У злого — тяжелый гроб, бывает, что и шестерым не поднять, и деревья его не держат. Много зла оставил человек, и греха на нем много. Родича убил, или с огнем препирался, или зверя подраненного гнать перестал, бросил в тайге умирать. Духи от такого человека отворачиваются и не служат ему. Духи его в подземелье тащат — потому и гроб тяжелый. А брат твой, видно, не успел нагрешить. Потому и месть твоя будет легка.

Так впервые прозвучало слово «месть», но тогда оно прошло мимо разума. Не к тому готовилась моя душа.

В пещере душа заговорила словами, которые рот не произносил никогда.

— Колода с телом брата моего стрелой ушла в черное небо, на звезды ночные бросился убитый брат мой — и, не долетев, упал на ветви, в гроб свой упал… Возроптало сердце мое. Я проклял юраков, я всех людей проклял, что нет среди них добра и милости, только злоба и злоба.

Велика тайга, людей в ней много, дымы чумов бесчисленно поднимаются в небо, стойбища огромны и богаты, становые пути исхожены и кочевья живут. Птица ждет свою стрелу, рыба ожидает сети, чтобы котцы кипели, как котлы над очагами, зверь ищет свою судьбу среди деревьев, добрые кайгусы помогают людям, чтоб не прекратился род их, но брату моему, Лару, брату моему, не нашлось ни стойбища, ни чума, ни удачи, ни ласки, ни слова… Что была его сила? Что была его удаль? Зачем ему молодое сердце и ходкие ноги, глаза, видящие дальнюю звезду, крепкая рука и умный нос, когда не было ему места в тайге? Не приготовлено было ему ни чума, ни очага, ни оленей, ни нарт с упряжью, ни доброй жены — зло, поношение и гибель были приготовлены брату моему, Лару, брату моему убитому. Пришел он к людям из мха лесного, где был спрятан от смерти, пришел, не помня племени своего и крови своей не ведая, — так и ушел на чужие ветви.

Я один остался, в целой тайге один, под небом один, между мирами один, средь людей один — нет мне ни чума, ни очага, ни племени. Пусть окрепнет рука моя войной, местью окрепнет, пусть жалость вылетит изо рта, как последний дым от очага потухшего вылетает через верхнее отверстие. Пусть стаями соек выпорхнут из моего рта имена врагов — тех, кто забрал у брата моего жизнь, а у меня — брата: тех, кто отнял у нас племя, кровь нашу украл и память нашу кровную, как очаг, потушил. На чумище памяти моей пусть война бушует, пусть мщение крадется.

Я не плакал. Слова, которые изрекал рот, существовали за тем пределом, где уже нет слез, равно как нет ни горя, ни радости, ни смеха. Душа превращалась в жилище, которое давно оставили люди и увели за собой запахи жизни. Я раскачивался, как безумный, и говорил ровно, с закрытыми глазами. Потом замолк.

* * *

Прошло много времени, прежде чем Нохо нарушил тишину.

— Мести хочешь?

Я промолчал, я чувствовал, как разум возвращается ко мне.

— Как будешь мстить? — продолжал Песец, неотрывно глядя в мои глаза. — Семья Хэно — как целый род. Одних молодых мужчин четыре десятка. Пальмы поднять не успеешь.

— Лишь бы не одному уйти к небесным дымам.

— Ты спрашивал, зачем я спас тебя…