— Вот как я тебя кормлю, как хорошо кормлю, — бормотал он, подбрасывая сучья в очаг.

Тут выглянула из пламени Мать Огня и прошипела:

— Глупый, это я тебя кормлю.

Человеку бы упасть лицом, может быть, дух и не помнил бы обиды, но человек начал спорить.

— Нет, это я тебя кормлю. Что ты без меня?

Мать Огня замерла, посмотрела на глупца и, не вступая с ним в спор, исчезла. А человек подбросил сухих дров. Вспыхнул огонь, поднялся до самого дымового отверстия, и всю ночь горел весело.

Поутру брат Хэно, начал разводить новый костер, но дрова не горели. Подумав, что дерево сыровато, принес он сухих сосновых сучьев, но огня не добыл. Тогда человек решил, что огниво плохое и побежал к соседу за другим. Но только вошел в соседский чум — и там погас огонь. Стали соседи разводить костер заново — не горит. Побежал тот человек в другие чумы, и к кому бы ни приходил, везде огонь гас.

Испугались люди, закричали на брата Хэно: «Чего ты натворил, что огонь возненавидел тебя, — не хочет гореть, когда ты рядом?»

А человек только рот раскрывал по-рыбьи, видно, боялся сказать людям, что вчера спорил с Матерью Огня.

Люди бегали за ним по большому стойбищу, намереваясь побить, и, наверное, исполнили бы задуманное, но тот человек бросился к жилищу Хэно искать защиты.

Старик сидел перед чумом у костра.

— Он беду принес! — кричали люди.

Хэно собирался спросить, в чем причина их гнева, но, опережая ответ, из пламени у его ног показалась Мать Огня и сказала так, что услышали все:

— Что — теперь понял, кто кого кормит? Впредь же все ваши очаги погаснут.

Сказав это, дух тонкой змейкой вытянулся до неба и исчез. Тут же костер у ног старика зашипел, будто в него плеснули водой.

Старик все понял.

— Это не олени, которых ты скормил волкам, — медленно сказал он, не сводя глаз с непутевого родственника. — Это не олени, брат…

Люди пошли на того человека, хотели его разорвать. Хэно не дал.

— Если его убьем — как узнаем, чем умилостивить Мать Огня?

Тот человек упал на колени и закричал:

— Убейте меня! Я виноват.

— Молчи, — оборвал его старик. — Много ли стоит жизнь виноватого, тем более такого глупого, как ты. Мать Огня — великий дух, чтобы умилостивить его, нужно что-то большее, чем жизнь.

Хэно помнил завет предков — не оскорблять бесплотных нестоящими жертвами.

Послали за шаманом, рассказали все, как было. Шаман камлал в темном чуме, блуждал по мирам, искал обиженную Мать Огня, чтобы узнать об искуплении греха, упавшего на всю семью. К утру вернулся с ответом.

— Что ты наделал, страшный ты человек, — прохрипел шаман, обессилевший в пути. — Чтобы умилостивить Мать, тебе придется принести в жертву сына, кровью его накормить огонь — тогда дух смилостивится.

— Какого сына? — с готовностью спросил человек. — У меня их двое…

— Старшего, — ответил шаман, уронил бубен и упал — сон свалил его.

Старший сын человека носил имя Сэрхасава, или Белоголовый. Шла ему двадцатая весна. Сэрхасава был невысокого роста, но крепок, легок и молчалив — в отличие от отца, чей рот закрывался только во сне.

Хэно думал о том, чтобы подыскать ему стоящую жену.

Сэрхасава знал, что натворил отец, сидел у входа в свой чум и ждал участи.

— Вставай, — сказали люди Белоголовому. — Если сам не пойдешь за нами — свяжем.

Услышав эти слова, непутевый человек упал лицом в траву и зарыдал. Сэрхасава встал, взял омертвевшую руку отца, положил ее на плечо и, подняв тело непутевого человека, потащил его к очагу в середине стойбища, где стоял чум Хэно. Добравшись до места, он свалил тело и начал хлестать по щекам рыдающего, потерявшего всякую крепость отца.

— Поднимайся, — говорил он тихо. — Ну же, вставай, не затопи мой путь слезами.

Он помог подняться отцу, дождался, когда родич, управлявшийся с трутом, добыл первый тонкий дым, снял парку и встал на колени у очага. Непутевый человек стоял сзади, рот на красном размокшем лице издавал протяжный колыхающийся звук.

— Ну! — крикнул кто-то из людей с такой злобой, что человек замолк.

Он подошел к Сэрхасаве совсем близко, положил руку на плечо.

— Прости, сынок…

— Нож у тебя есть? — спросил Белоголовый.

Ножа не было. Хэно снял с пояса свой и протянул брату.

Тот проскулил что-то сквозь зубы, зажмурился и полоснул…

Кровь хлынула на тлеющую бересту. Через мгновение проснулось голодное пламя и потребовало пищи — старик бросал в костер сухие дрова, лиственные сучья, огонь довольно трещал, насыщаясь жертвой. Люди оправились от оцепенения, кто-то говорил, что надо проводить Белоголового в нижний мир с великой честью, как вождя. О непутевом человеке забыли и вспомнили, когда Хэно сказал ему при всех:

— Прежнее имя забудь. Отныне твое прозвище — Тусяда, и другого у тебя не будет. Иди и живи как можешь.

Все разошлись по своим делам — летнее солнце стояло высоко.

Неимеющий Огня добрался до чума, упал на шкуры и закрыл глаза. Он ждал забытья, но забытье не приходило. Он подумал, что надо бы позвать смерть, перебирал в уме, как это сделать, и, перебирая, неожиданно уснул, как засыпает всякий человек, уставший после тяжелого дела.

Жены Тусяды рядом не было — брат Хэно даже не вспомнил о ней. Это была маленькая подвижная женщина, с лицом красивым, будто точеным из белой кости. Она носила имя Маяна или Мучение, и считала его единственно верным, ибо родилась на свет тяжело (мать едва не умерла в родах) и жила, не надеясь на счастье.

Маяна ушла в лес и молилась об участи сына в нижнем мире — по обычаю в дорогу его собирали другие люди. Маяна не думала о том, что будет завтра. Она никогда об этом не думала…

* * *

А утром огонь умер во всем стойбище.

Люди истирали ладони о трут, поливали слезами огнива, но даже малого дыма они не добыли.

Позвали шамана.

— Камлай, — говорят, — спроси Мать Огня, чем плоха жертва.

Не притронувшись к бубну, шаман сказал:

— Мать захотела сына Тусяды. Выходит, Сэрхасава — не сын. Мы обманули Мать.

Тусяда затрясся всем телом.

— Как же я мог обмануть духа, когда сделал, как сказал ты, — своими руками своего родного сына убил, кровью его накормил огонь?

— Нет в нем твоей крови, иначе дух принял бы жертву.

— Как же не родной?! — кричал Тусяда. — Жена моя его рожала, сам видел.

Но люди были так злы, что не поверили Неимеющему Огня. Сами нашли Маяну и держали ее, будто вора.