Теперь это было более просторное и светлое помещение, нежели какое-либо из тех, в какие Камоэнс ступал в незапамятные, казалось, времена. В центре его были приготовлены пыточные инструменты. Назначение многих из них было ему неизвестно. Палач и его помощники стояли в устрашающе напряженных позах, словно их приставили сторожить инструменты, и они боялись, что те в последний момент исчезнут.

В углу, скованные цепями, но более спокойные, стояли доминиканцы. Они были, как всегда, в своих грубых сутанах и сандалиях и переговаривались тихо, но оживленно, словно погруженные в богословскую беседу. Большинство из них косо переглядывались, словно не вполне доверяли друг другу. Это столь не соответствовало их положению, в котором лишь от друг друга могли они ожидать хоть какой-то духовной поддержки, что Камоэнс сначала ничего не понял и решил, что при первой же пытке они непременно начнут выдавать друг друга. Вдобавок у одного из них был пронзительный голос, постоянно перекрывавший хриплый шепот. Лишь потом Камоэнс заметил их внутреннее спокойствие. Время от времени один из судей покрикивал: «Молчать!» А присутствовавший там же капитан обронил: «Скоро по-другому запоете».

Судьи сидели в потоке света, падавшего сквозь решетчатые окна под потолком. За окнами Камоэнсу были видны ноги бесчисленных прохожих: мягкие войлочные туфли китайцев, копытца их жен; гораздо реже – грубые кожаные солдатские ботинки, и два-три раза – сапоги оленьей кожи с длинными серебряными шпорами. Никогда не видел он такого количества жителей Макао. Это продолжалось несколько минут, в течение которых судьи перебирали судебные документы и заключали пари. На него почти не обращали внимания.

Наконец Кампуш подал знак палачу, помощники приблизились к монахам, но те пали на колени, приор горячо молился, и ни один из помощников не протянул к ним руки. Камоэнс задался вопросом, что больше поможет во время истязаний, его порошок или эта молитва. Кампуш велел сказать «аминь» и приступить к пыткам, и вскоре патеры раскачивались под потолком с тяжелыми грузами, привязанным к пальцам ног.

Камоэнсу места под потолком не досталось, и, чтобы не терять времени даром, ему зажали в тиски большие пальцы рук, а на лодыжки надели острые поножи. Стояла мертвая тишина, только время от времени металлические грузы приглушенно клацали друг о друга, и Кампуш через равные промежутки времени взывал: «Сознавайтесь! Сознавайтесь!»

В конце концов один молодой священник начал негромко постанывать.

– Признайся, – кричал Кампуш. – Скажи правду и освободи себя от мучений, этих и грядущих, которые будут в десять раз страшнее. Признайся!

Писцы уже нацелились перьями на бумагу. Но приор принялся увещевать молодого священника, говорил об отцах церкви, которые претерпевали гораздо более страшные муки, заклинал его не расставаться с вечным блаженством из-за нескольких часов земных мучений и не предавать их невиновности.

Однако молодой священник, мучимый всё сильнее, ослабел и признался, что детей Лоу Ята заманили в монастырь. Но что там с ними случилось, он не знал.

– Но ты же слышал их стоны? Ты видел, что во дворе что-то закапывали?

– Да, да, – простонала жертва, – отпустите меня, я видел, их закопали. Отпустите меня.

– Он лжет, – вскричал приор. – Мы тут ни при чем, можете замучить меня до смерти, ни слова неправды не сорвется с моих уст. Это трус, он просто желает спастись.

– Нет, он благоразумен. Доказательства неопровержимы, нет смысла отпираться. Или ты хочешь взять свои слова назад?

– Нет, нет, отпустите меня, я же всё сказал!

Всех развязали. Был зачитан протокол, но большинство монахов ничего не осознавало, – кто привалился к стене, кто осел на пол. О Камоэнсе почти забыли, и сам он не подавал звуков. Кампуш приблизился к нему.

– И ты, сознайся тоже, тогда у нас будет всё, что нам нужно знать.

Но Камоэнс улыбнулся, покачал головой и ничего не ответил. По пальцам его текла кровь.

Очнулся он от странного теплого ощущения на лице. Он не смог понять, что это было, и остался лежать, боясь открыть глаза. В то же время он чувствовал приглушенную боль в лодыжках и больших пальцах рук. Наконец он с трудом разлепил веки. Он лежал на постели в довольно светлой комнате. У окна стояли стул и стол. Он подковылял к окну и увидел вдали море и несколько островов на горизонте. Под окном он не обнаружил земли. Он вновь был вдали от нее – теперь не в темноте, под ней, но над ней, в солнечном свете.

Вода, которую принес ему другой сторож, была чище и со временем не портилась, пища была хорошей. Через три дня он уже мог вставать, и в первый день не отрывал глаз от далеких морских островов, мимо которых порой проходил одинокий корабль. Он попросил разъяснений и у этого сторожа, но тот не сказал ни слова. Что, если хорошим обращением его намеревались склонить к предательству? Или ожидали, что король отменит свой приказ?

Однажды утром все записи вновь исчезли. Вцепившись в сторожа, Камоэнс накинулся на него с вопросами. Но тот, похоже, был глухонемым и казался уместным скорее в подземелье, нежели в этом светлом месте. Охваченный недобрыми предчувствиями, Камоэнс провел день, не будучи более в состоянии задумчиво созерцать море, проникаясь его спокойствием. Ночью он сидя проспал несколько часов, а проснувшись, обнаружил свои бумаги. Однако один листок со строками о саде Гесперид был измят и запятнан. Он собрался было продолжать, но был слишком озабочен тем, что работа его была прервана на этом месте. Тревожные подозрения не покидали его, и он не решался более думать о Пилар.

Наконец он отважился перечесть написанное. Ему вдруг открылось: сам того не осознавая, он изображал мифический сад подобным тому, который видел на той стороне. Горло его сжала ярость, несравнимая с той, какую он когда-либо в юности испытывал по отношению к поэзии. Поэзия годилась лишь на то, чтобы обнаруживать тайны, превращать поэта в предателя собственной заветной сути – именно того, что он хотел бы запрятать в глубины своей души, а лучше всего – похоронить в земле. Но вряд ли Кампуш мог подумать о такой возможности; столь чуткой душой не обладал!

Так Камоэнс, еще более невольник, нежели прежде, продолжал метаться меж окном и постелью, меж надеждой и страхом, опасениями и облегчением. И эта пытка, более ужасная, чем та, которой подверглось его тело, длилась еще шесть или семь дней. Он не мог ни есть, ни писать, неотрывно смотрел из окна на море и жаждал забытья.

Однажды в полдень к нему вместе с сторожем явился какой-то мелкий чиновник и слуга, принесший обмундирование, которое он швырнул Камоэнсу. Чиновник зачитал вслух приказ. Камоэнсу надлежало в качестве рядового солдата отправиться с конвоем, сопровождавшим посольскую миссию в Пекин и этим же днем покидавшим Макао. Камоэнс не двинулся с места, чтобы начать приготовления к отъезду. Чиновник посоветовал ему пошевеливаться, в противном случае ему придется в течение трех дней перехода из Макао провести в кандалах. Он продолжал выжидать. Камоэнс переоделся.