Через три часа они уперлись в высокую черную стену, которую недавно заметили издалека. Вдоль нее пролегал глубокий сухой ров, на больших расстояниях друг от друга из гладкой стены выдавались полукружия сторожевых башен; казалось, отряд стоял перед одним из своих собственных замков, но в десять раз выше и бесконечно более обширным. Они сделали привал под купами голых деревьев. Не досчитались двенадцати человек; четверо вернулись в течение дня, один поведал, что его пытали, второй – что его затащила в дом женщина, которая отпустила его лишь после того, как он обладал ею; остальные двое были совершенно невменяемы.

На следующий день Метелью решил сниматься с лагеря и поворачивать назад, в город. Но проводник-китаец удержал их: город неизмеримо огромен, ему нужно отправить одного из послов к мандарину и испросить у того разрешения на продвижение по городу. Проводник указывал на одну из сторожевых башен, где открылись узкие ворота над краем рва. Лишь у Коэлью и двоих солдат хватило мужества войти в них. Был отобран один ящик с подарками, предназначенными для императора.

Пошло три дня, прежде чем ворота открылись вновь и выпустили посланцев. Ответ мандарина гласил: посольство получит сопровождение через Хунань, до берегов озера Дунтин[57], далее власть мандарина не простирается. Но сперва они должны свернуть свой стяг с надменной надписью, – не было таких земель, которые не платили бы дань и не подчинялись бы императору. Лишь тогда варваров проведут через город, но, поскольку они были недостойны созерцать великолепие вечного Чанша[58], им надлежит проходить по улицам и мимо дворцов города с повязками на глазах. В противном случае им придется двигаться вдоль стены, что займет много дней.

Был собран совет. Из-за бедственного положения ранги были отменены, и высказался каждый. Большинство выступало за то, чтобы, в целях сокращения пути, согласиться и дать провести себя по городу, хотя это и было унизительно. Но Метелью, Камоэнс и еще некоторые стояли на своем; лучше оставаться за стенами города, нежели надеть повязку и попасть под власть китайцев. Очутись они в городских стенах, кто поручится за то, что они когда-нибудь из них выберутся?

Победило меньшинство, и на следующий день они, предводительствуемые четырьмя проводниками и сопровождаемые большим отрядом солдат, медленно двинулись вдоль стены. Расстояние между башнями доходило порой до полумили, а иногда составляло лишь сотню метров. Стена повсюду была высокой; в одном месте, где она была частично разрушена, они увидели бесконечно расстилающийся за ней город.

Наступила ночь, но люди не останавливались на отдых. Португальцы надеялись, что к рассвету опять выйдут на равнину. На башнях горели фонари, городской шум не смолкал ни на час. На утренней заре перспектива была всё та же: с одной стороны рассеянные группы домов, с другой – ров, стена, башни. Осоловелые, павшие духом португальцы тащились дальше: стадо меж безмолвных проводников впереди и китайский конвой в сотне метров позади. Внезапно Камоэнс, шедший рядом с паланкином Метелью, остановился, издал стон и поднял камень, к которому был привязан платок.

– Стойте.

Метелью высунул голову из носилок, затем выпрямился во весь рост.

– Мы никогда отсюда не уйдем. Как я и предполагал. Вчера, когда стемнело, я выбросил этот камень с платком. Нас постоянно водят вокруг города, чтобы у нас создалось впечатление, что он огромен. Возьмите проводников в заложники.

Солдаты схватили проводников; конвоиры бросились было на подмогу, но несколько выстрелов удержали их на расстоянии; до сражения не дошло.

Под угрозой смерти, под дулом мушкета, проводники увели их от города. Вновь развернули стяг. Они не оглядывались, ускоряли шаг. Только в полдень остановились передохнуть, никто больше не мог двигаться. Город, казавшийся столь безмерно огромным и высоким, лежал теперь перед ними, низкий и ничтожный на горизонте под заходящим солнцем; большое облако могло накрыть его.

Теперь они двигались прямо на север; нередко дороги не было, и они пересекали то сыпучие каменистые равнины, то мягкие рисовые поля: поначалу – блаженство для израненных ног, затем ходьба становилась невыносимой, ибо с каждым шагом приходилось выдирать ноги из грязи. Наконец они вышли к узенькой речушке, – если верить проводникам, это был приток Янцзы; по словам других, она вытекала из озера Дунтин; в любом случае, можно было следовать по ней. Разбили лагерь; пока больные отдыхали, другие отправились на поиски лодок. Через неделю они вернулись с четырьмя утлыми суденышками, в которых могла поместиться только половина отряда. Остальные шли по берегу. Сначала из-за извилистого русла и слабого течения лодки продвигались медленно; пеший отряд часами ожидал их в лагере. Но как только течение стало быстрее, русло выпрямилось, лодки исчезли из виду, и порой следовавшие по берегу нагоняли их только к полночи. Однажды ночью Камоэнс и десяток пеших солдат вовсе не увидели суденышек, утром тоже. Они стояли, предоставленные своей судьбе, на краю огромного желтого водного пространства. Противоположного берега было не видно, лодок тоже. Они продолжали ждать.

Добрались ли лодки до другого берега или перевернулись? Как-то раз они заметили вдали нечто черное, дрейфовавшее в их направлении, и к вечеру приплыл солдат на одной из лодок. Потерялась ли она, или же была брошена?

Мнения вновь разделились. Половина солдат, погрузившись в лодку, отправилась на поиски миссии. Они не вернулись. Камоэнс ощутил, что в нем возрождается жажда жизни, которую он полагал умершей. Вновь он был свободен, один в огромном государстве. Он мог идти куда пожелает. И он с немногими спутниками повернул назад, чтобы вновь достичь Макао или погибнуть медленной смертью в далекой пустынной равнине.

И настал день, когда Камоэнс, без спутников, лишь с небольшим запасом воды и пищи, присел у камня, который сам помогал устанавливать по дороге туда. Небо и земля, всё теперь было для него одного, и никто более не мог побеспокоить его или причинить ему зло. Лиссабон, Макао казались ему далекими, как давным-давно погасшие звезды.

И всё-таки это по-прежнему была неволя.

Но он не тревожился; он продолжал спокойно сидеть, привалившись к камню. Когда оставаться на палящем полуденном солнце сделалось опасно, он укрылся в бамбуковых зарослях. Оттуда он напал на проходившего крестьянина, избил его до бесчувствия, забрал пищу и запас воды и переоделся в его одежду. Всё это он проделал спокойно. Он пришел в Китай солдатом; то, что его первым деянием в этом качестве был разбой, его не волновало. Бессознательно он двинулся на юг. На рассвете он оглянулся; заросли бамбука и придорожный камень казались всё еще недалеко. Он ускорил шаги и больше не смотрел назад, но у него было чувство, что вскоре кто-то другой займет его место у камня, а сам он сгинет в этой пустыне.

Так шли годы; теперь я редко сходил на берег; как и многие мореходы, я оторвался от земли. Время от времени я ловил сообщения: война между Боливией и Парагваем; получатель утаивает Ј10 000 из денежных средств муниципалитета; свадьба третьей дочери графа Мидлсборо и второго сына лорда Ливерхолма. Можно ли поверить, что эти сообщения привязывали меня к жизни? Другие же, однако, читали их охотно и часами обсуждали.