Два дня спустя я получил место на каботажном суденышке, которое раздобывало груз между второразрядными гаванями; в Нинбо[53] оно было как у себя дома, но в Шанхай и Манилу, обе метрополии, пользовавшиеся огромным успехом у бродяжничающих и пьянствующих моряков, не ходило никогда. Командный состав полностью приспособился; никто не бывал на берегу, кроме второго офицера, который коллекционировал фарфор и даже не ленился спускать свое денежное довольствие на никчемную керамику в антикварных лавках, и третьего офицера, который вбил себе в голову найти невинную девицу и для этого обходил дома и цветочные лодки. Капитан на рикше ездил в контору и обратно; днем являлись купцы со всем необходимым для моряка, а вечером они на своих сампанах подходили к борту, предлагая напрокат своих дочерей. Для большей части команды берег был неизвестной территорией; люди жили на своем корабле, как на маленьком астероиде, где текла иная жизнь. Они ели, пили и дышали, но почти не двигались и не разговаривали. Словно небольшое пространство, остававшееся на палубе между кранов и люков, было слишком велико для них, они ютились в своих каютах, зимой с керосиновой печкой, летом – без вентилятора, и в холод, и в жару пили горячий грог, поскольку льда на борту нет, а в зной горячий напиток лучше, чем прохладный. Некоторые днями напролет резались в карты, и поначалу я пил и играл вместе с ними; от последнего я смог затем уклониться под тем уважительным предлогом, что спустил свое денежное довольствие за месяцы вперед; пить же продолжал до того дня, как заметил, что руки мои трясутся при работе с аппаратурой, а шум в ушах почти перекрывает звук сигналов.

Тогда я бросил вино, – обвисший, как тряпка, я целую неделю, день и ночь, отпивался кофе. Наконец, я выбрался из этого состояния. Теперь нужно было еще отказаться от курения. Но зачем нужна такая жизнь, когда у человека не остается ни единого порока, которому он подвержен, прежде всего на грязном железном корабле, где нет ничего, ни кустика, ни птицы, – ничего, что подтверждало бы существование иной жизни? В конце концов, плавание можно сравнить с непрерывным похмельем, на этот нравственный закон ориентировались все остальные, но я должен был оставаться на связи с внешним миром, я не имел права поддаваться головокружению, так же как штурман, пока глаза у него раскрыты, способен различать огни и прокладывать курс, а машинист, закаленный службой в тропиках при 90-процентной влажности, дремля на лавке, по небольшому постукиванию мотора может распознать неполадку. Что ж, возможно, я несправедлив в отношении этих господ, но и они ко мне несправедливы, так что прощения я не прошу.

Тем не менее я стащил из аптеки флакончик с коричневой жидкостью; когда от пустоты жизни у меня начинала кружиться голова, я принимал несколько капель; так я достигал отрадного оглушения. Работа моя от этого не страдала. Я словно сидел за шерстяной стеной, куда доносились только звуки, которые я обязан был воспринимать.

Я завидовал пассажирам средней палубы, которые вкушали такое же наслаждение с разреженным дымом; там, где я погружался в апатию, они плавали в легкости. Я видел это по их блаженным физиономиям и по безразличию, с которым они умирали, случись им подцепить холеру или дизентерию.

По вечерам весь корабль лежал передо мной, как пчелиные соты, с которых сняли улей. На мостике третий штурман – привалился в уголок и курит; капитан в своей каюте, упершись локтями в стол, перед ним стакан. Справа – каюты штурвальных, первый спит, второй лежит на скамейке, над ним пляшет порнографическая книжка. Слева – каюты машинистов: первый машинист читает Библию, очки на кончике носа, второй вяжет чулки или плетет коврики, не догадываясь, что этим выдает свою женскую сущность, которую он полагал так хорошо замаскированной; третий машинист в недрах корабля, на вахте, в чадном свете и вони машинного масла, непрестанно вытирая обтирочным концом пот с лысеющей головы. На носу корабля, плотно набившись в кубрик, спят матросы. На корме – тальманы[54], играют в маджонг[55] на длинном низком столе. В темноте средней палубы – плотно сбитая человеческая масса, лежащая на своих сундуках и корзинах с капустой и птичьими клетками, пристроили конечности друг на друге, ходят по нужде прямо на месте, почти задыхаясь от собственной вони. Под ними – темные пространства, где лежат мешки с сахаром и бобами, рыщут крысы, тараканы копошатся и гложут что-то на стене; на другой стороне – море, население которого – рыбы и моллюски, облака – корпуса кораблей, а их огни – словно низко висящие созвездия. И вокруг всего этого – ночь и небосвод. Что общего имеет ночью корабль с внешним миром? Даже мысли тех, кто поднимается вверх по реке, не устремляются к нему.

И в это время безотрадной свободы, когда я отвязался от земли, – столь абсолютно, как желал раньше, – нет, более, – я вновь начал жаждать чего-то, к чему мог бы привязаться, иной жизни, ибо этой было недостаточно для удовлетворения моей души. У нее также не было ничего, чем она могла бы питаться, поддерживать себя и упрочиваться; неуверенность в происхождении, равнодушие к родителям, враждебность к своей стране. И море тоже, которое раньше приносило мне столько добра, я потерял, как друга; прежде шелест волн о борт я воспринимал как ободрение, теперь – как погребальную песнь.

Мои поиски себя за эти годы были удовлетворены, это точно, я развязался с тем немногим, что меня удерживало. Теперь я начал жаждать некоей силы, которая забрала бы власть надо мной; на женщину было мало надежды: где мне встретить ее? Раньше – да, на прогулочной палубе; порой тонкая рука протягивала мне телеграмму, и я через маленький иллюминатор видел часть прелестного лица, глаз, ушко, локон. Теперь – только женщины в черных курточках и штанах цвета индиго, с улыбкой до ушей.

Стало быть, не женщина! Что тогда? Дух в подобном состоянии, готовый подвергнуться влиянию внешнего мира, становится легкой добычей демонов, которые, как сапрофиты, кормятся на живом теле. Но на море нет призраков, по крайней мере, я в это твердо верил. И отсутствие их, или эта вера, еще долгое время спасали меня, когда я уже жаждал избавления от моей пустоты, но еще отказался от самого губительного. Да, море спасло меня. Но я не был благодарен морю.

Темница была расположена глубоко, ибо его вели вниз по бесчисленным лестницам, но где началось подземелье, он не понял. Он не видел ни луны, ни солнца; ночь была черна, днем же царил серый сумрак. Однажды утром сторож принес ему еду и кувшин с водой, которая через час-другой помутнела и сделалась затхлой, так что он поскорее допил ее. Время он отсчитывал по появлениям сторожа, оставляя на балке зарубку, которую затем находил ощупью. Когда из царапин образовалась длинная лесенка, он спросил сторожа, когда настанет его черед. Тот покачал головой. Когда? Сперва детоубийцы. Затем дезертиры.