Однажды ко мне явилась женщина, которую я знавал прежде. Я не знал, как она отыскала меня, и никогда не спрашивал. Она осталась. Иногда я брал ее, с закрытыми глазами, на полу или на подоконнике, как получится, но из-за нее уже через минуту засыпал по вечерам. Погода сделалась слишком суровой, чтобы выходить. Теперь я не отрываясь читал книгу об истории трех царств[50]; у нее было преимущество в том, что она была нескончаема, ибо к концу я забывал, о чем говорилось в начале. Женщина – удивительное дело! – не чувствовала, что я живу в царстве теней; ее всё устраивало как есть. Иногда я говорил ей, что она вольна уйти; она оставалась.

Однажды в полдень задувало меньше. Я в одиночестве отправился в большой портовый город, из которого (как давно?) сбежал. Я почувствовал, что болезнь, которой я был одержим и которая сделала меня безвольным с тех пор, как я очутился на суше, отпустила меня; но странно, я не ощущал облегчения, только одиночество, – словно верный друг ушел навсегда, не попрощавшись. Я больше не увижу его на этом свете. Разве это не к лучшему? Но это было подобно шороху ветра в чахлых пальмах, которым, в сущности, как и мне, было не место в этих широтах, который шептал: «Ушел, ушел…» Я долго стоял, прислонившись к стволу, и вернулся домой заполночь. Сильно позже, к вечеру, когда погода и женщина почти совпадали по цвету: ее блеклые светлые волосы имели оттенок увядающего леса, ее серые глаза – цвет неба, ее голос не заглушал проливного дождя – я улизнул. Свет убывал, и ее присутствие в комнате было не более чем тенью. Возможно, и мое тоже, и она не заметила моего ухода; но я чувствовал, что набрал достаточно сил, чтобы дойти до портового города.

Над горизонтом еще светило солнце, – словно напрасная жизнь, которая вот-вот погаснет, но всё еще вспыхивает напоследок, – будто сквозняк поднимается из могилы и чуть крепчает, пока она не поглотила его. Ветер шевелил пальмы, перебирал листву. Я вспоминал рай, который оставил намеренно, сад, спускающийся к морю – вечная зелень к вечному шороху, прохладное жилище, достаточное для невеликих потребностей праведника. Что я, в сущности, всегда там делал? Теперь я бы скучал там, ибо с тех пор я проклят, но не по правилам суровой сухой безнадежной веры, насажденной на берегах Северной Ирландии царствующими англичанами (которым настолько хорошо живется на этом свете, что тот свет представляется им невыразимо ужасным). У ограбленных береговых жителей эта вера отняла единственное, что скрашивало им существование, пусть это и заблуждение. В Южной и Средней Ирландии живут пьяно и счастливо, на Северо-Западе – трезво и уныло.

Нет, быть пруклятым означает: испытывать скуку везде, кроме самых бедственных мест. Отсюда и всепоглощающая страсть к полярным областям, пустыням и океанам без островов.

Я бездумно продолжал свой путь. Утром я был в М…; весь день я бродил по пристани, ночь провел за парой ящиков, пробудился обессиленный, почти решившись вернуться в С…, где по крайней мере была постель, огонь в печи и тишина. Но я вновь побрел по пристани; большой корабль стоял, готовый к отплытию, краны более не работали, но трап еще не был поднят; на берег переносили на носилках тело. Я вышел вперед и услышал: «Теперь не отплывут, только что приказ вышел, что радио обязательно иметь. А где они дипломированного найдут?»

Радио? Как давно это было, когда я сидел в тесной каюте, наушники на голове, рука на ключе? Было очень трудно прорваться к начальству в моей потрепанной одежде, но, когда я извлек из кармана бумаги и развернул их с осторожностью, ибо они истерлись, и моя тождественность и квалификация были доказаны, меня поприветствовали и без проволочек приняли на службу. Так я оставил позади вчерашнее существование и стал привыкать к прежнему. Вперед, или, скорее, назад, к покинутым царствам далекого Востока – с таким же страстным желанием, с какой ненавистью я до того ушел оттуда.

Работу свою я выполнял без лишнего рвения, не торопясь, и порой пропускал важное указание, букву или цифру из биржевых сообщений или сводок погоды. Новости в те времена было ловить еще не обязательно, но капитан всё же требовал этого от меня. Это был один из тех несчастных, чья плоть принадлежит морю, а дух находится дома, на суше, и он был жаден до незначительных сообщений. И вот я выдумывал ограбления, юбилеи, похищения. Иногда в меня закрадывалось желание выдать старые факты и даты за новые, например: обход Мыса в 1502[51], но я сдерживался.

Капитан, который столь тепло принял меня на корабль, становился суше и неприветливее, проходил мимо, не здороваясь; нередко мы шли бок о бок, единственные обитатели верхней палубы.

Зной Красного моря не причинял мне неприятностей. Индийский океан, спокойный, почти безветренный в это время года, расстилался во все стороны горизонта словно мягкий, расплавленный серый металл. Но мне было уютно в этих жарких дальних широтах, словно собственное мое существование тоже испарилось. Только после Коломбо[52] я снова ощутил подавленность, будто вернулся на прежний путь, который надеялся навсегда оставить.

Прежде моя работа была умеренной, теперь ее явно было недостаточно, казалось, что я оглох, – нет, не оглох, но постоянно слышал какой-то свист – другие звуки постоянно прорывались через сигналы, которые мне надлежало принимать; возникали ли они в моем среднем ухе или в пространстве? Не знаю, мои выдуманные сообщения теперь были замечены, как и то, что я неверно принимал курсы и погодные сообщения.

В Сингапуре меня списали с корабля, предложив обратный переход вторым классом; я отказался; мне с трудом удалось получить возмещение за полмесяца суточных. С сундуком и чемоданом я перебрался в самую дешевую, самую жаркую гостиницу в Сингапуре, только по имени Европейскую, и исходил там путом дни напролет под москитной сеткой, такой изорванной, что мне приходилось со всех сторон отмахиваться от комаров. Время шло, деньги у меня заканчивались; последнюю пару долларов, повиновавшись сумасбродному капризу, я истратил на концерт: выступал скрипач, которого я слышал в мои лучшие времена в Брайтоне. Эта расточительность оказалась моим спасением. В перерыве я наткнулся на одного британского пассажира, для которого однажды, вопреки правилам, принял закодированную телеграмму (отправка сигналов мне всё еще удавалась неплохо!). Я хотел было пройти мимо, ограничившись кратким приветствием; по опыту я знал, какое презрение испытывают британцы к полукровкам – за какового меня всегда принимали из-за цвета кожи и глаз – но он, похоже, заметил, как обстоят мои дела, задержал меня и заговорил со мною. На следующий день он помог мне вновь завоевать самоуважение, позволив поселиться вместе с ним в модном отеле Сингапура и подарив новый костюм. (Я упорно возражал против этого, но что правда, то правда: пристойная одежда и бритье повышают дух более, нежели чтение ночи напролет Гете или Конфуция, не говоря уже о Библии).