оказавшихся выброшенными на улицу без копейки в кармане, так как одновременно с этим их лишили и их повышенного жалованья.

Дошла очередь и до обсуждения вопроса о снятии погон с офицерства.

К сожалению, с предложением совдепа о снятии погон оказались согласными и два офицера не в нижних чинах, а это были сам временно исполняющий должность коменданта крепости генерал-майор Алексеевский и редактор «Известий» подполковник Ножин.

Сущность их речей сводилась к тому, чтобы ценой каких угодно унижений подняться в глазах революционных элементов. Генерал Алексеевский, убеленный сединами старик, сорвал с себя погоны, утер ими то место, на которое садятся, и бросил в толпу членов совдепа. Нечто подобное учинил и подполковник Ножин, сорвав с себя погоны и растоптав их ногами…

Прения в совдепе затянулись до глубокой ночи, причем атмосфера была напряжена до чрезвычайной степени. Только один человек не побоялся выступить в защиту ношения погон, и это был простой матрос Глазунов. Его горячие слова сделали свое дело: совдеп постановил ввиду отсутствия по сему предмету определенных указаний в армии предложить офицерам флота, снявшим с себя уже погоны (были приказы начальника 2-й бригады Линейных кораблей контр-адмирала Г. О. Гадда и адмирала Максимова), более их не надевать до разрешения этого вопроса Всероссийским съездом советов депутатов. Таким образом, все гнусные выходки Алексеевскою и Ножина оказались едва ли необходимыми.

Должен заметить, что поводом к изданию адмиралами Гаддом и Максимовым приказов о снятии погон во флоте явились бесчинства матросов в поезде железной дороги между Гельсингфорсом и Хювинкяа 14 апреля, а через два дня и в самом Гельсингфорсе на улицах города над офицерами флота и сухопутных войск, вызвавшие обострение отношений с командным составом. Так как оба адмирала боялись эксцессов, то и поспешили отдать приказы о снятии погон офицерами.

Этой уступкой адмирал Максимов подписал свою отставку: вскоре ему пришлось уйти с поста командующего флотом. Еще ранее (15 марта) ушел в резерв чинов начальник штаба командующего флотом контр-адмирал Григоров, а затем комендант Свеаборгской крепости генерал-лейтенант Пащенко, державший себя с самых первых дней переворота не на должной для коменданта крепости, находящейся еще на осадном положении, высоте. История, конечно, выяснит со временем обстоятельства, при которых могли произойти все те ужасы в Гельсингфорсе, о которых я рассказал на протяжении ряда страниц, мне же лично думается, что они могли иметь место благодаря попустительству со стороны генерал-лейтенанта Пащенко. Назначенный ему заместителем генерал-лейтенант Пархомов, прибыв представиться совдепу, думал его расположить в свою пользу заявлением, что действующая армия, из которой он только что прибыл, без жизни под влиянием удара от неприятеля, но весь ужас заключается не в этом, а в том, что под названным влиянием могут возродиться контрреволюционные силы. «Кто об этом знает, тот должен теснее сплотиться с совдепом по борьбе с контрреволюцией». Генерал заявил, что он стоит на платформе зрения Центрального совдепа и призывает к тому же всех своих подчиненных. Тот же Шишко ему довольно тонко ответил, что если действия генерала действительно будут такими, какими он их изобразил Совету, то со стороны совдепа комендант встретит поддержку.

Когда министр юстиции Временного правительства А. Ф. Керенский был в Гельсингфорсе, то член совдепа Горшков (большевик), думая сконфузить министра, задал ему при всем совдепе вопрос: как смотрит Временное правительство на пропаганду газеты «Правда»; на что А. Ф. Керенский ответил: «Так же, как и на остальные газеты».

Не ожидавший такого ответа Горшков растерялся, но председатель совдепа Гарин нашелся и громогласно заявил, что «лучшего ответа министр-социалист не мог дать».

Вообще уже с марта месяца всех наблюдавших со стороны начала поражать общность интересов большевиков с немцами.

Немецких организаций в Гельсингфорсе было несколько, и матросы-большевики их старательно прятали, исполняя, однако, все их пожелания. Так, когда немецкие эмиссары увидели, что военная цензура иностранной корреспонденции не только не ослаблена, но, наоборот, стала еще строже, они натравили на нее большевиков – членов совдепа. Поднялся невероятный шум и гвалт. Ходили слухи о готовящемся разгроме, но комиссары цензуры от Совета депутатов и Центрального комитета Балтийского флота так огрызнулись, что не только прекратились всякие нападки, но наоборот, цензура заграничной корреспонденции была усилена и распоряжение начальника штаба верховного главнокомандующего о двухнедельной задержке каждой уходящей за границу почты было оставлено в силе до конца войны.

Позже, как увидит читатель, в Гельсингфорсе уже было несколько совдепов, оспаривавших друг у друга первенство власти.

Боязнь этих совдепов у высшего начальства Гельсингфорса повела к тому, что с матросами начали всяческим образом заигрывать, чем, конечно, достигали только обратного. Для развлечения матросов был куплен дом инженера Сольберга, где помещались гостиница «Аполло», ресторан и оперетка. Матросы ввели свой устав, и «товарищу», одетому, по мнению дежурного члена-матроса, недостаточно опрятно или без белых перчаток, хотя бы и нитяных, явившемуся в день танцевального вечера, предстояла без всяких пояснений выставка.

Стараниями генерала Алексеевскою для нижних чинов сухопутных войск было отдано офицерское собрание 3-го Финляндского стрелкового полка в Абосских казармах, а для инженерных войск отведено Пушкинское общежитие Александровской мужской гимназии со всем их имуществом.

Хотя офицерский состав в Финляндии находился в таких условиях жизни, в которых не находилась ни одна часть российской армии в смысле содержания и условий жизни, но матросы и нижние чины получили в Финляндии после революции то, о чем офицеры финляндских частей не смели и мечтать.

Для комиссаров, например, были установлены суточные деньги до 10 рублей золотом в сутки, что по курсу рубля после революции в 170 марок за 100 рублей составляло в месяц 1200 марок, или 2040 рублей…

Гатцук, явившись на квартиру подполковника отдельного корпуса жандармов Туганова, арестовал его и привез к члену Государственной думы Чхенкели, заявляя, что виселица уже готова и народ ждет приговора. Чхенкели распорядился оградить от самосуда Туганова, которого перевели на гауптвахту 40-го саперного батальона. Сибиряки были, однако, люди хорошие, и караул был подобран из особо надежных людей. Днем, подзадориваемые агитаторами, нижние чины гарнизона, где стояли некоторые части 107-й пехотной дивизии и много тыловых учреждений корпуса, начали арест офицеров гарнизона. Первым был арестован командир 40-го Сибирского саперного батальона полковник Любимов, державший себя под арестом как командир с большим достоинством. Был приведен и Тавастгусский губернатор генерал-майор Сноре, и полицмейстер подполковник Лииканен, и другие офицеры. Был арестован и комендант города подполковник Бринк, скоро освобожденный по весьма оригинальным причинам. В комитет вечером явился тот же Гатцук и разнес его за арест Бринка: «Ведь это же немец, – убеждал он комитет, – а мы к ним не имеем