Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Внезапно я сообразила, что Барни дожидается моего ответа по поводу гармоничных отношений между Мартой и мистером Грантом.
— Он действительно был милым человеком, — поспешила я сказать.
— Да. И как ужасно умер.
Я вздохнула.
— Кошмарная смерть. Ты когда видел его последний раз?
— Всего за несколько дней до смерти.
— А Марта?
— Тоже. А ты? Я слышал, ты встречалась с ним буквально накануне.
«Какой черт распространяет эти слухи?» — мелькнуло у меня в голове.
— Нет. Мы договорились о встрече, но, полагаю, он был уже мертв к тому времени, когда я приехала. — Я задрожала.
— Ясно.
Мы замолчали. Почему он как воды в рот набрал, не знаю. Что касается меня, то я просто не знала, что сказать. В конце концов я спросила как можно более беспечно:
— Итак, собираешься завтра поторговаться за эти столы?
Он улыбнулся и подмигнул:
— Не исключено.
Я знала — и ему было известно об этом, — что скорее всего он не будет участвовать в торгах. Наша экспертиза, в отличие от тех, что проводила Марта, была точна и всестороння, поэтому рассчитывать на низкую цену он не мог.
Он прошел дальше и остановился возле белой нефритовой брачной чаши, датированной серединой 1700-х годов.
— Лакомый кусочек, — сказал он.
— Лучшее из всего, что здесь есть, — согласилась я.
Он наклонился, чтобы получше рассмотреть чашу. Ее покрывал замысловато вырезанный узор из хризантем, астр и бамбука, она представляла собой почти безупречный образец тонкого мастерства эпохи правления императора Цяньлуна.
По правде говоря, я не ожидала выручить много за раздвижные столы — при большом везении, долларов 750. Но чаша была уникальна и могла принести до 50 000 долларов. И я с гордостью подумала, что именно мне доверили ее продажу.
В девять вечера мы с Сашей распрощались с последними посетителями. Полиция к тому времени закончила обыск, и я почувствовала себя реабилитированной, когда Альварес сообщил, что ни на складе, ни дома, ни в машине полиция не нашла ничего подозрительного. Я рассказала об этом Максу, и по его мнению, это был хороший признак.
Саша тяжело опустилась на стул возле регистрационного стола и, скинув мокасины, облегченно пошевелила пальцами — она провела на ногах более двенадцати часов.
Я взглянула на ее туфли и мысленно ахнула.
— У тебя сороковой размер?
— У меня?
— Да.
— А что?
— Просто интересно.
Она пожала плечами:
— Это зависит от обуви. Обычно я выбираю тридцать девятый или сороковой.
— Узкая колодка?
— Да.
Хотя размер ее стопы и соответствовал найденным отпечаткам, я была уверена в ее невиновности. У меня не укладывалось в голове, что Саша может быть причастна к преступлению. Она не отличалась большими амбициями. Казалось, ее не волнуют ни деньги, ни политика, ни религия, ни даже люди. Все, что ее занимало, — это искусство. «Искусство? — насторожилась я. — Значит, Ренуар не оставил бы ее равнодушной».
— Что ты думаешь о сегодняшнем показе? — Я постаралась подальше запихнуть подозрения.
— Он вызвал большой интерес. Пришло много народу, — ответила она зевая. — Но были и такие, кто явился по другому поводу.
— И кто же?
— Какая-то дамочка по имени Берти из «Ежемесячника Нью-Йорка».
— «Ежемесячника Нью-Йорка»? Зачем ему понадобилось присылать репортера?
— Она сказала, что готовит статью о скандалах в мире антикварного бизнеса. Наверное, собирается писать об убийстве Гранта.
— О Господи! Только этого мне не хватало. Что ты ей сказала?
— Ничего. Я позволила ей остаться, потому что она зарегистрировалась, но не разговаривала с ней. Я все время делала вид, что очень занята.
— Молодец, — одобрительно улыбнулась я.
— Я просто не могла придумать ничего другого, чтобы избавиться от нее, — пожала плечами Саша.
Я сочувственно покачала головой:
— Ну ладно, все закончилось. Ты домой?
— Да. Приму горячую ванну и лягу спать.
— Звучит аппетитно, — в шутку позавидовала я и вспомнили, что за весь день не съела ничего, кроме пары кусков пиццы. — Что ж, пора по домам.
Пока я включала сигнализацию, Саша уселась в свою малолитражку и выехала со стоянки.
Оставшись в одиночестве, я разревелась. Во всем была виновата репортерша из «Ежемесячника Нью-Йорка». Ее имя воскресило в памяти эпизоды, связанные со скандалом вокруг «Фриско». После ареста моего начальника, когда судебные разбирательства еще не начались, я открылась сослуживице, что являюсь тайной осведомительницей полиции.
Двумя часами позже меня по дороге в закусочную поймала Берти. Я не обмолвилась с ней ни словом, даже не сказала традиционное «Без комментариев». Тем не менее спустя несколько часов она выступила на местном телевизионном канале с «эксклюзивным репортажем». В итоге я оказалась в настоящей осаде. Берти и другие репортеры стали моими спутниками на все три месяца, пока шел суд. Я ни разу с ними не разговаривала. Ни разу. Я даже не поднимала на них глаза.
Коллеги обливали меня ледяным презрением. Казалось, это я, а не мой начальник по уши в грязи. Я хотела с ними объясниться. Но они старательно меня избегали. Это было невыносимо.
В те дни я поняла, почему во многих культурах остракизм использовался как наказание: он служил мощным средством насаждения единомыслия.
Горький урок пошел мне впрок. Больше я ни с кем, кроме отца, не откровенничала. И вот, его давно нет, а мне снова угрожает общественный бойкот.
Я долго простояла у дверей, борясь с нахлынувшим страхом. Это было не просто — стресс, голод и усталость подорвали душевные силы. Справиться со слезами мне помогла злость. Я рассердилась на тех, кто вольно или невольно тащил меня в ужасное, несправедливое прошлое. Я встряхнулась, размяла затекшие мышцы спины и шеи и подумала: «Любопытно, чего хотят от меня Кэботы? Почему им не терпится повидаться со мной?» Крошечная надежда на заключение контракта взбодрила меня сильнее, чем массаж. Я вспомнила наставления адвоката.
Пока машина прогревалась, я позвонила Максу и застала его дома. Голос звучал устало, но, как всегда, любезно.
— Макс, я собираюсь встретиться с дочерью и внучкой мистера Гранта.
— Молодец, что сообщила. Зачем они хотят тебя видеть?
— Дочь сказала, что намерена поговорить об имуществе мистера Гранта.
Последовало долгое молчание, после чего он спросил обыденным тоном: