поняла, снова опытным путем, что поэзия – это не пластилин. Нельзя постоянно переделывать стихотворение. Оно такое, какое есть, и надо знать, когда остановиться, и если тебе нужно сказать что-то еще, ничего страшного. Но я всё шлифовала и шлифовала их, и Диана сказала: «Пора их печатать. Выпусти их». И «Поэтс Пресс» напечатало «Первые города». И вот я работала над этой книгой, готовила ее, и она должна была пойти в печать… Мне прислали корректорские правки, я опять взялась шлифовать и тут поняла: «Это будет книга!» Я ставлю себя под удар. Эти стихи будут читать люди, которых я даже не знаю. Что же будет?

Казалось, это переломный момент, а я вся горела в делах, потому что с деньгами дома было очень плохо. Я взяла и устроилась на работу, днем я сидела с двумя детьми, а по ночам работала в библиотеке. Джонатан плакал каждый вечер, когда я уходила, и я слышала его крики, когда шла по длинному коридору до лифта. Я работала ночами, и устроилась в ученицы к мастеру по витражным окнам, и подрабатывала в офисе у матери, и устраивала Рождество для друзей и подруг; и сильно заболела – я перестаралась. Мне было так плохо, что я не могла встать, и к телефону подошел Эд[82]. Звонил Гален Уильямс из Поэтического центра[83], он спросил, не хочу ли я поехать в поэтическую резиденцию в Тугалу, Черный колледж в Миссисипи. Меня рекомендовали на грант. Это Эд сказал: «Ты должна поехать». У меня был такой упадок сил, что я не представляла, как это сделать. Мысль о том, что кто-то видит во мне поэтессу, была очень пугающей. Книга, кстати, еще даже не вышла, понимаешь?

Адриенна: Но вдруг тебя уже принимают всерьез какие-то незнакомые люди.

Одри: Да. В частности, меня попросили быть публичной – не говорить с аудиторией, а выступать перед ней. Но у меня уже было такое чувство, что я воскресла из мертвых, а значит, всё стало доступным. Я подумала: «Что ж, отлично, поглядим» – не потому что чувствовала, что смогу, – просто знала, что это что-то новое и другое. Я ужасно боялась ехать на Юг. Там еще оставались отголоски старой мечты: в Тугалу я собиралась отправиться много лет назад. Мы с моей подругой Элейн хотели присоединиться к Ездокам свободы[84] в Джексоне, когда возвращались из Калифорнии в Нью-Йорк в 1961 году, но в Сан-Франциско мама Элейн встала на колени и умоляла нас не ехать, потому что там нас убьют, и мы не поехали. Так что поездка в Тугалу, в Джексон, была частью мифической…

Адриенна: Звучит так, будто раньше у тебя было более романтическое представление о том, что значит поехать на Юг, а шесть лет спустя, с двумя детьми и всем, что произошло за это время на Юге…

Одри: Мне было страшно. Я подумала: «Я еду». На самом деле, это было первое, что я смогла противопоставить той ярости и боли, которые я чувствовала каждый вечер, когда оставляла дома своего плачущего мальчика. Я подумала: ну вот что, раз я могу каждый вечер выходить из дома, слыша, как ребенок надрывается, и идти работать в библиотеку, значит я должна найти в себе силы хотя бы сделать что-то, о чем мне хочется узнать. И я поехала.

Адриенна: Тебе было страшно в Тугалу как преподавательнице – прийти на свой первый семинар?

Одри: Да, но там царила атмосфера заботы. Я прожила там две недели, прежде чем решилась взяться набирать людей, и пришло восемь студенток, которые уже писали стихи. Как уязвима я была в Тугалу… Я начала учиться храбрости, начала учиться говорить. Группа была небольшая, и мы очень сблизились. Я так много узнала, слушая людей. Единственное, что у меня было, – честность и открытость. И хотя мне было бесконечно страшно, но, когда мы открывались друг дружке, мне было совершенно необходимо сказать им: «Отец моих детей – белый». И надо понимать, что это значило в то время в Тугалу для этих молодых Черных людей – так что говорить о себе открыто и справляться с их враждебностью, их разочарованием, пройти через всё это было очень тяжело.

Адриенна: Наверное, еще тяжелее было от того, что к этому моменту ты уже знала, что этот брак заходит в тупик. Это как защищать что-то, что само по себе несостоятельно.

Одри: Я защищала то, что нуждалось в защите. И это уже было не: «Я защищаю Эда, потому что хочу жить с ним». Теперь это было: «Я защищаю эти отношения, потому что мы имеем право изучать и пробовать их». И вот северная Черная поэтесса соприкасается с молодыми Черными людьми с Юга, которые не говорят: «Вот для чего ты нам нужна», – но которые сообщают мне, что им от меня нужно, через свой опыт. Многое из этого начинает проступать в стихотворении «Черные исследования»[85]. Тугалу заложил основу для этого стихотворения, этого знания, которое родилось пять лет спустя. Моим студенткам нужно было мое восприятие, но мое восприятие их потребностей отличалось от того, что они говорили. Вслух они говорили: «Нам нужны сильные Черные люди», – но еще они давали понять, что их представление о силе сформировано нашими угнетателями и совсем не согласуется с их чувствами.

Именно через поэзию мы начали разбираться с этими вещами – формально. Я ничего не знала. Адриенна, до того я не читала ни одной книги о поэзии! Однажды я взяла книгу Карла Шапиро[86], тоненькую белую книжицу. Я раскрыла ее, и кое-что из его слов откликнулось во мне. «Поэзия не продает кадиллаки». Это был первый раз, когда я вообще говорила про писательство; до этого я всегда слушала – часть моего существа оставалась непроговоренной, непроницаемой; у меня не было понимания в смысле облечения в слова, а если и было, то я слишком боялась говорить. Но в Тугалу мы говорили о поэзии. И первые экземпляры своей книги я получила там, в Тугалу.

Никогда до этого у меня не было таких отношений с Черными людьми. Никогда. У меня был очень непростой диалог с Гарлемской гильдией писателей[87], где, как я чувствовала, меня терпели, но никогда не принимали по-настоящему – давали мне понять, что я ненормальная, странная, но перерасту всё это. Джонни Кларк[88] взял меня под крыло, потому что он очень меня любил и потому что он добрый человек. Он рассказывал мне чудесные вещи про Африку. И он сказал мне: «Ты поэтесса. Ты поэтесса. Я не понимаю твою поэзию, но ты поэтесса, это точно». Получается, меня вот так