том за томом. Переоценить популярность этого труда в конце XVIII – первой половине XIX века сложно. «История упадка и разрушения» – одно из самых известных и влиятельных исторических сочинений Нового времени. Чаадаев прекрасно знал ее – но не только ее; приведенная выше цитата – из «Автобиографии» Гиббона. В одном из писем Чаадаев вспоминает этот сюжет и говорит, что то же самое чувство он испытал, сидя в Колизее, по которому ходили католические монахи. Но все-таки Чаадаев придумал так, что спусковым крючком «озарения» для него стала не комбинация языческих руин и католических монахов, а встреча с протестантским миссионером, пусть даже, возможно, и сочиненная (и уж точно преувеличенная). Любопытно, что на путь истинной веры, который в его случае подозрительно похож на пусть истинного католицизма, Чаадаева наставил – если верить ему же самому – протестантский проповедник. Денди никогда не ведет себя как принято.

Вторая встреча в Риме была с Николаем Тургеневым – позже она стоила путешественнику нескольких лишних часов допроса в Брест-Литовске.

Из Италии Чаадаев тоже не поехал в Россию, а решил заглянуть в Карлсбад, на воды – ибо затеянное с целью улучшения здоровья путешествие вконец сделало его больным. В Карлсаде жило немало русских, в их числе и великий князь Константин Павлович, еще не подозревавший, что через несколько месяцев ему придется чуть было не стать русским царем, а через год – допрашивать своего карлсбадского собеседника по поводу его возможных нежелательных политических воззрений. Здесь же лечился, как мы уже упомянули, и Шеллинг. Разговор с ним был явно интереснее разговора с великим князем; более того, с этой встречи ведет начало очень скудная, но исключительно интересная переписка философа с отставным гусаром, обратившимся к философии. Наконец, в июле 1826 года Чаадаев въехал в Царство Польское. За ним следили, в Брест-Литовске ему пришлось провести несколько недель, ожидая своей участи. Новый царь решил Чаадаева по старым грехам не трогать. Новые грехи Чаадаева всплыли лишь 10 лет спустя – и тут уж Николай не простил.

В довершение истории чаадаевского Grand Tour’a скажем два слова о его драматическом финале. Известие о событиях 14 декабря 1825 года дошло до путешественника, когда тот был в Германии, а о казни пяти декабристов (среди которых были его знакомцы Сергей Муравьев-Апостол и Михаил Бестужев-Рюмин) – по приезде в Варшаву, если не по дороге туда.

Вся биография Чаадаева после возвращения из-за границы географически умещается между поместьями родных и знакомых, где он живал, и Москвой. С 1833-го по самую свою кончину в 1856-м Чаадаев обитал во флигеле дома Левашевых на Новой Басманной, отчего его и прозвали «басманным философом». Прозвище верное – именно в этом доме он действительно стал философом.

Если верить Ницше, философом становишься только тогда, когда начинаешь философствовать с нуля, с места чистого – или очищенного – от того, что было сделано до тебя. Это не значит, что философ – дикарь или даже инопланетянин, отнюдь. Философ – Робинзон Крузо, его выбрасывает на необитаемый остров, но у него с собой не только разные разности, которые он спас с разбитого корабля, в его распоряжении богатая флора и фауна острова. Остается научиться использовать ее, а чтобы использовать, нужно понять. А для того чтобы понять, нужны навыки, выработанные культурой, откуда наш Робинзон попал сюда. Будьте уверены, если он настоящий Робинзон – рано или поздно у него появится и Пятница, и все начнется сначала.

Чаадаев вернулся из-за границы не на необитаемый остров, конечно, но к руинам додекабристской русской общественной жизни. Место написания первого «Философического письма» так и обозначено: «Некрополис». Пусть в тайных обществах, масонских ложах, на дружеских попойках и даже на страницах весьма немногочисленных журналов – но она была, какая-то жизнь. И эта жизнь имела какую-то свою общественную повестку – отчасти заданную Карамзиным, отчасти – его последователями. Все эти слабые ростки вдруг попали в идеальные для себя условия России после 1815 года и принялись быстро расти – однако убийственный мороз зимы 1825/1826-го все это уничтожил. Насквозь заморозилась и общественная повестка 1815–1825-го, после чего достаточно было слабого толчка, чтобы она распалась на тысячи льдинок. Что же это была за повестка, тающие осколки которой Чаадаев обнаружил в Москве в конце лета 1826 года?

Она основывалась на том, что нынешнее положение дел в России неудовлетворительно и что многое, если не все следует поменять. Это представление поддерживалось и энтузиазмом по поводу собственной страны и собственного народа, только что победивших Наполеона. Если мы одолели гения и вошли в Париж, значит, есть возможность для перемен, ибо мы достойны лучшей участи. События 1812–1815 годов воспринимались как нечто сравнимое лишь с реформами Петра Великого – и так выходило, что дело Петра следует продолжить здесь и сейчас. Направление изменений тоже было очевидным – переход от абсолютной монархии к конституционной (немногие горячие головы требовали республику), реформа государственных институтов, учреждение первенства справедливого закона, освобождение крестьян, просвещение народа. На этом сходились люди самых разных взглядов – от либералов, видевших образец в Англии или даже во Франции периода Реставрации, до патриотов, веривших в великую старину русского народа. В те годы подобные расхождения были важны, конечно, но важнее казалось общее желание перемен – и перемен вышеописанного свойства. Спорили о тактике и о деталях, направление не оспаривал почти никто. Именно поэтому тайные общества объединяли совершенно разных людей, не говоря уже о многочисленных друзьях и сочувствующих, среди которых можно найти немало держиморд, охранителей и культурной обслуги власти последующего периода.

Роковые события декабря 1825-го – января 1826-го эту общую повестку дня разрушили, вместе с ней исчезли многие ее создатели. Пустоту – я имею в виду человеческую пустоту прежде всего – заполнить не удалось. Те из сторонников перемен, кто родился в конце прошлого столетия, либо оказались на каторге и в ссылке, либо прикусили язык; впрочем, многие быстро переменили взгляды и оказались на стороне победителей. У некоторых этот процесс занял гораздо больше времени – достаточно посмотреть на трансформацию взглядов друга Пушкина и знакомца Чаадаева князя Петра Андреевича Вяземского. С момента восхождения на престол Николая стало ясно, что теперь все изменения – если вообще стоит говорить о таковых – будут проводиться сверху. И повестка будет задаваться оттуда же. А снизу эти повестка и изменения должны, нет, обязаны быть поддержаны. Тем же, кто уцелел из находившихся между «сверху» и «снизу», оставалось читать, думать, но не шибко-то рассуждать, по крайней мере не прилюдно и уж точно – не на журнальных страницах. Следующее поколение, способное дискутировать по поводу насущных общественных и – о ужас! – политических вопросов, в 1826 году еще ходило в школу. Николаю Станкевичу было 13 лет, Александру Герцену – 14, Виссариону Белинскому – 15, Юрию Самарину – 7, Константину