деньги путешественнику[24], нескольких родственников, дюжины друзей и (конечно же!) русского правительства, сильно интересовавшегося не только связями Чаадаева с декабристами, но и его встречами за границей с Николаем Тургеневым и с английским методистом Чарльзом Куком (почему?), три года, проведенные Чаадаевым в Европе, никого не занимали. Тем не менее без чаадаевского Grand Tour «Философические письма» не появились бы на свет – а значит, не случилось бы очень важного события, без чего сегодняшнее российское общество не приобрело бы своего нынешнего вида и содержания, пусть почти никто из членов этого общества о том не подозревает. Множество сюжетов русской общественно-политической и культурной жизни ведут свое происхождение от Чаадаева и истории, приключившейся с Чаадаевым в 1836 году; даже такие, казалось бы, далекие от тех времен вещи, как риторика «холодной гражданской войны», ведущейся сегодня в российском обществе, не говоря уже об использовании властью психиатрии против несогласных, – да, все это оттуда.

Чуть не забыл: в отличие от Карамзина, Чаадаев побывал в Италии, что важно по нескольким причинам. Во-первых, Чаадаев смог заставить близких раскошелиться и на эту часть маршрута, а вот экономный и очень правильный Карамзин даже не мечтал предпринять подобное. Во-вторых, знаменитое «обращение» Чаадаева к христианству (точнее, к католицизму) произошло именно там, в Риме. Получается, что бедный Михаил Чаадаев выдал – до сих пор не возвращенный – вексель русской истории и русской культуре, как, впрочем, и те друзья Чаадаева, что ссужали его деньгами в Италии и в других частях Европы, включая Россию.

Карамзина часто вспоминают, почитают, иногда цитируют, но почти никогда не читают. Чаадаева цитируют чаще (две-три возбуждающие интеллигентного обывателя фразы на самом деле), но не читают еще в большей степени, нежели Карамзина. Оба остались в русской истории – и истории русской культуры – по-разному. Карамзин – тем, что написал первую читабельную отечественную историю, и тем, что он создал современный литературный русский язык. Чаадаев – тем, что рискнул сказать соотечественникам неприятные вещи о собственной стране и за это поплатился высочайше объявленным сумасшествием. Почти ничего общего; разве что в популярном интеллигентском сознании последнего столетия оба озарены светом «солнца русской поэзии». И Карамзин, и Чаадаев были в свое (довольно короткое) время наставниками юного Пушкина, причем влияние обоих на него действительно трудно переоценить. Все это (и особенно знаменитое стихотворение Пушкина, обращенное к Чаадаеву[25]) сыграло роковую роль в посмертной судьбе наших героев в русской историко-культурной памяти. Они как бы не существуют сами по себе, их говорящие куклы включаются, лишь когда сам Пушкин поднимает рубильник, куклы двигаются и произносят слова до тех пор, пока Пушкин легким движением не выключит напряжение в сети литературного канона. Впрочем, такова судьба всех сколь-нибудь значительных деятелей поры, уже давно называемой «пушкинским временем», «пушкинской эпохой»; среди прочих стихотворцам повезло еще меньше – для них придумали унизительное словосочетание «поэты пушкинской плеяды».

Чаадаева, собственно, и помнят лишь из-за уже помянутого стихотворения Пушкина, из-за смутно различимых в прошлом его якобы русофобских высказываний в каких-то там «Философических письмах» (которые часто называют попросту «философскими») да еще благодаря странной, мутной и современным российским умом не постигаемой истории с объявлением Чаадаева безумцем. Действительно, если царь назвал его сумасшедшим, то почему не посадил на цепь в соответствующей институции? Почему разрешил спокойно жить в домике на Басманной, принимать гостей, блистать на светских мероприятиях, ораторствовать на раутах, переписываться с друзьями и знакомыми и т. д.? Почему никто из окружающих (кроме Филиппа Вигеля и еще нескольких патентованных кляузников и стукачей) не последовал за царем и не обозвал Чаадаева безумцем? Что касается нашего героя, то, забегая вперед, скажем, что он с гордостью принял дарованное императором почетное звание и после нашумевшей истории даже сочинил несколько страничек под названием «Апология сумасшедшего».

Далее я не собираюсь подробно рассказывать историю жизни Чаадаева и тщательно излагать содержание его немногочисленных сочинений. Хотя с русскими биографиями одного из ключевых героев русской интеллектуальной истории (увы) туговато (после 1917 года – три биографические книги), канва жизни Чаадаева довольно ясна. Что касается его текстов, то они добросовестно пересказаны в многочисленных трудах по истории русской мысли, особенно в сочинениях, обычно приписываемых к так называемой «русской религиозной философии», к которой воззрения Чаадаева, безусловно, относились; более того, его вполне можно назвать начинателем, или одним из начинателей, данного направления. Сегодня литераторы и журналисты – из тех, кто специализируется на общественно-политической публицистике, – любят цитировать несколько отрывков из первого и второго «Философического письма», чаще всего не подозревая, что самый популярный из них пассаж на самом деле взят совсем из другого чаадаевского сочинения, из той самой «Апологии сумасшедшего». Тем не менее время действительно глубокого философского и историко-культурного анализа воззрений Чаадаева в русской культуре и академической науке еще не пришло. Остро ощущается недостаток исследований, где чаадаевские тексты рассматривались бы в широком европейском контексте – особенно в рамках, заданных в первой трети XIX века французскими авторами, такими как Фелисите Робер де Ламенне, Жозеф де Местр, Франсуа де Шатобриан, Анри Сен-Симон и др.; прежде всего здесь важны литераторы времен французской Реставрации (1814–1830) и правления Луи-Филиппа (1830–1848)[26]. Тем не менее здесь мы не будем браться за подобную задачу, разве что в те моменты, когда подобный анализ понадобится нам для достижения своей собственной цели. Так какова же она, наша цель, наша задача?

Тексты Чаадаева в обрамлении драматической истории, произошедшей с ним в 1836 году, когда было опубликовано первое «Философическое письмо», оказали огромное влияние на формирование русского общественного сознания, задав некоторые важнейшие темы и способы публичной дискуссии, которая ведется в образованной части общества уже 180 лет. Более того, тот факт, что Чаадаев первым сформулировал эти темы именно как темы, позволяют считать его – вслед за Карамзиным – одним из создателей языка этой дискуссии. Тема языка как такового здесь исключительно важна еще и потому, что «Философические письма», как и почти все прочие сочинения (включая значительную часть эпистолярия) Чаадаева, написаны на французском. Обращаю особое внимание читателя на это обстоятельство. Дело в том, что, хотя в то время французский был языком аристократии и части дворянства, универсальным языком европейской культуры и дипломатии, перед нами не карамзинский 1789-й или 1804-й «Войны и мира», где Ипполит Куракин на светском рауте в Петербурге пытается – не очень успешно – рассказать анекдот на родном языке. Чаадаевская история разворачивается в 1830-х и дальше, когда русская литература уже вышла из тесных кабинетов немногих литераторов и ученых и сам язык обогатился огромным количеством понятий, оборотов и интонаций, поглотив и переработав тысячи самых разнообразных книг – от французских астрономических до немецких философских и даже