от 17 октября – в 1906 году Михаил Осипович Гершензон опубликовал их в своем переводе в «Вопросах философии и психологии», а затем – в качестве приложения к своей биографии Чаадаева (1908). Накануне Первой мировой Гершензон совместно с Григорием Алексеевичем Рачинским составляет двухтомные «Сочинения и письма П.Я. Чаадаева». Впрочем, в 1906 и 1908 годах в России были опубликованы еще два перевода «Писем». Возникшая в прошлом столетии прямая зависимость между общей либерализацией жизни в стране и возможностью издавать чаадаевские тексты проявилась и в годы перестройки, когда в разных журналах стали появляться их перепубликации, а в 1989 году не кто-нибудь, а издательство «Правда» выпустило в качестве приложения к журналу «Вопросы философии» первый в СССР том сочинений П.Я. Чаадаева. После этого стоит упомянуть лишь ПСС трудов нашего героя, в издательстве «Мысль», вышло в год конца СССР, в 1991-м.

Однако самое важное для понимания посмертного места Чаадаева в русской истории и культуре разыгралось между этими событиями. Конечно же, первая публикация первого «Философического письма» на языке оригинала состоялась в стране этого языка – во Франции. Русский иезуит, знакомый Чаадаева Иван Сергеевич Гагарин, к тому времени эмигрировавший на Запад, в 1860 году печатает статью «Католические тенденции в русском обществе», содержащее первое чаадаевское «письмо». Статья позже выходит отдельной брошюрой, а в 1862-м Гагарин выпускает книгу избранных текстов Чаадаева – в оригинале, конечно же. За год до этого Герцен перепубликует в «Полярной звезде» телескоповский перевод первого «Философического письма». Собственно, до 1906 года русская публика – та ее часть, что не владела французским, – знала Чаадаева лишь по пересказу «писем» в статье Александра Николаевича Пыпина в журнале «Вестник Европы» (1871), да некоторые счастливчики имели в распоряжении ставший библиографической редкостью роковой номер «Телескопа» или привезенную тайком тамиздатовскую «Полярную звезду». Ради справедливости отметим, что попадались и упоминания Чаадева в многочисленных архивных публикациях второй половины XIX века: участники литературно-журнальной и светской жизни Александровской и Николаевской эпох с удовольствием делились мемориями о бывшем гусаре, одержимом своим гардеробом и идеей христианского всеединства.

Не буду углубляться в текстологические дебри чаадаевского вопроса (хотя история увлекательная), лишь замечу, что настоящее открытие здесь сделал Дмитрий Иванович Шаховской в начале 1930-х. Вместо того чтобы следовать вариантам «Философических писем» из «Телескопа» и издания Гагарина, он отправился в архив Пушкинского Дома и обнаружил там жихаревские копии всех этих текстов. Шаховской – пока еще не наступили времена официозного сталинского патриотизма, для которого Чаадаев несомненный враг, – перевел пять писем, скорректировал существующие переводы остальных, опубликовал результаты своих трудов в «Литературном наследстве» и даже подготовил собрание сочинений Чаадаева для издательства «Academia», но том так и не вышел, а в 1939-м за публикатором пришли энкавэдэшные убийцы. 78-летний старик был расстрелян 15 апреля 1939 года под Москвой.

История публикации чаадаевских текстов исключительно важна для нашего рассуждения – именно поэтому я на ней, пусть и кратко, остановился. Если мы априори примем гипотезу, что эти немногочисленные тексты (и не дошедшие до нас устные проповеди) Чаадаева сыграли огромную роль в формировании повестки общественной дискуссии в России, то долгий и драматический (а порой и трагический) сюжет о том, как эти сочинения стали доступны публике, в каком-то смысле задал паттерн подобных сюжетов о судьбе тех или иных важных сочинений, запрещенных российской властью. Самиздат, тамиздат, борьба с цензурой, преследования редакторов, расправа с исследователем творчества, прямая зависимость от общественно-политической температуры в стране – все это слишком хорошо известно тем, кто знает историю России последних трех веков. Да, почти все это случалось и до Чаадаева, и все это происходило после его смерти, но в публикаторской судьбе его текстов спрессованы остальные судьбы, от «Путешествия из Петербурга в Москву» Радищева до «Прогулок с Пушкиным» Абрама Терца.

Добавлю еще одну деталь: кажется, до сих пор нет полной уверенности в том, кто именно перевел для «Телескопа» первое «Философическое письмо». Сначала называли – и некоторые продолжают это делать – Николая Христофоровича Кетчера, врача, переводчика Шекспира, друга Герцена. Горячие головы приписывали эту работу самому́ Белинскому, однако наиболее вероятная версия заключается в том, что «Философическое письмо» перевел Александр Сергеевич Норов, литератор, брат одной из восторженных поклонниц Чаадаева Авдотьи Сергеевны Норовой, а Кетчер лишь отредактировал текст[32]. Здесь отчего-то вспоминается история с «Трилогией» Сэмюэла Беккета, запрещенной в СССР. В конце 1970-х и почти все 1980-е ее читали в замечательном самиздатовском переводе человека, которого в подпольных культурных кругах почти никто не знал. Переводчик Валерий Молот эмигрировал в США в 1979 году и зажил совершенно другой жизнью, далекой от литературы. Спустя много лет русская публика вдруг его открыла – то есть увидела человека, который написал слова, столь сильно повлиявшие на самую интересную часть отечественной словесности. Ни Норов, ни Кетчер до этого хеппи-энда (если считать подобное хеппи-эндом) не дожили. Важные для национальной культуры и общественной жизни вещи порой возникают как бы ниоткуда, почти анонимно, из тени. Собственно, и Чаадаев и переводы его «Писем» очень долгое время находились в такой тени. Пошел ли им на пользу ровный яркий свет доступности – вопрос особый.

Под отсутствующими знаменами

В одном из отрывков, найденных и переведенных Шаховским, Чаадаев толкует о «физиологии страны» (имеется в виду, конечно же, Россия); под «физиологией» имеется в виду устройство общественного мнения. Создается впечатление, что он набрасывал этот текст для того, чтобы точнее определить направление и область воздействия своей проповеди и своей личности. Начинается отрывок так: «Среди причин, затормозивших наше умственное развитие и наложивших на него особый отпечаток, следует отметить две: во-первых, отсутствие тех центров, тех очагов, где созревали бы идеи, откуда по поверхности земли излучалось бы плодотворное начало; а во-вторых, отсутствие тех знамен, вокруг которых могли бы объединяться тесно сплоченные и внушительные массы умов». Что здесь имеется в виду? Как обычно, Чаадаев рассуждает о России на фоне Европы, так что искомые «центры»/«очаги» и «знамена» следует искать там. С первым более или менее понятно. Это прежде всего католическая церковь во всеоружии ее сверхразвитой и сверхутонченной теологии. Далее это Университет – но, судя по всему, не нового образца, не университет, который сейчас называют «гумбольдтовским», а старый, средневековый. Это еще и двор правителя – в первую очередь ренессансного, XV–XVI столетий, но и абсолютного монарха XVII–XVIII веков тоже. Наконец, это журналы, изобретение XVIII столетия, бурно развивавшееся в XIX. Последние были в моде в то время – французские и британские прежде всего. Вышеперечисленные центры в разное время способствовали формированию «физиологии» некоторых европейских стран, точнее – дополним Чаадаева – «физиологии сознания стран, способа их мышления». Сейчас бы все это заменили красивым и давно потерявшим всякое значение словом «культура».

Итак, в