Я оглядел себя.

Я стоял перед ней с одноразовыми тапочками в одной руке и одноразовыми трусами в другой.

У меня есть барские замашки. Я бы сказал, что это просто замашки, но жена настаивает на «барских». В частности, я предпочитаю ездить в поезде в купе СВ.

Эту «барскую» замашку я объясняю жене следующим образом: в купе СВ высока вероятность встретить интересного человека. А мне, как писателю, это чрезвычайно важно. Ведь интересные люди под ногами не валяются. Точнее, валяются, конечно, но обычно они при этом настолько не вяжут лыка, что ничего толкового рассказать о себе не могут.

Возможно, отсылка к интересным людям и не главная причина, почему я выбираю СВ. Не исключено даже, что это вообще не причина, а настоящее объяснение – это моя интровертированность с прожилками мизантропии. Я и так-то боюсь людей, а уж спать с незнакомыми индивидами в замкнутом пространстве для меня и вовсе полный ахтунг. Но как признаться жене в том, что я боюсь людей? Она же тоже человек, вдруг воспримет это слишком лично, на свой счет.

Удивительно, но в какой-то момент мне неожиданно удалось ее убедить. Это случилось после того, как однажды мне в СВ, и правда, попался интересный дядька. Я ехал в деревню, где отдыхала семья, а он – в большой город неподалеку. Профессор, доктор наук, педагог, бизнесмен, спортсмен, одним словом, он собрал в своей личности все ништяки. До самого утра он читал мне вслух наизусть Пушкина. Это было прекрасно, где-то с часу до двух ночи. Потом Пушкин в столь концентрированном виде стал несколько утомлять, особенно, когда я осознал, что дядька знает «Графа Нулина» целиком. В любом случае, мой спутник-эрудит выгодно отличался от большинства попутчиков с их пресными разговорами за жизнь или стоическим молчанием. Помимо декламации стихов мы с профессором много говорили о литературе, и он постоянно, к месту и не к месту, вставлял фразочку «и всюду страсти роковые, и от судеб защиты нет». Хотя эта строка универсальна настолько, что она даже в ссору между двумя алкашами ляжет идеально.

Так вот, когда я в подробностях рассказал об этой поездке жене, она пожала плечами и успокоилась.

Есть в женском покое что-то поэтическое, как в словосочетании «дремлющий вулкан». Жена успокоилась, но не забыла. Так обычно и начинается большинство семейных саг, а не со «все счастливые семьи…»

Через какое-то время после той моей поездки, довольно, кстати, продолжительное время, так что я уже и забыл о ней, мы с женой сидели в нашей деревне, будучи на очередном отдыхе. Я маскулинно дремал, она листала местную газету.

– Ха, – сказала жена.

Обычно такое «ха» не предвещает ничего хорошего, особенно если после него следует театральная пауза.

– Как там твоего профессора звали? – спросила жена.

– Какого профессора?

Жена посмотрела на меня поверх газеты так, что газета начала тлеть. Пришлось экстренно вспоминать и про поезд, и про стихи, и про профессора. Я назвал жене его фамилию.

Она встряхнула газету и прочла вслух:

– Профессор [она назвала фамилию моего попутчика] оказался на скамье подсудимых по обвинению в мошенничестве.

– Мало ли однофамильцев, фамилия-то распространенная, – вякнул я.

Фамилия, к слову, была не очень распространенная, вроде бы там даже фигурировал твердый знак.

– В своем обращении к суду, – невозмутимо продолжила читать жена, – подсудимый цитировал стихи. В частности, он заявил, что «всюду страсти роковые, и от судеб защиты нет».

По стилистике это была такая немножко провинциальная журналистка, с кучей ненужных деталей и словами вроде «неволя».

Я хотел было в свое оправдание упомянуть одного генерала МВД, с которым я однажды ехал в СВ. Но он тогда так нажрался, что я подумал, а может, не стоит. Вдруг и с ним не все гладко, и никакой он и не генерал вовсе, а всего лишь прапорщик. Просто очень толстый и старый.

В деревне меня редко просят поработать в огороде – щадят мою поэтичную натуру.

Но тут подошло время сбора картошки, а это ритуал священный. Жена обратилась ко мне с просьбой снизойти до них, до крестьян.

Первые четыре картофелины дались мне легко. Я бы даже сказал, что это был триумф. А дальше дело пошло туго. Поясница впервые за долгие годы осознала, что она у меня есть, и сильно озадачилась. Голова стала тяжелой, и вовсе не от идей, бедра затряслись. Когда картошка начала мне подмигивать, я не выдержал.

– За что все это мне, кандидату наук, – сказал я вслух.

Сказал самому себе, поскольку вокруг меня, кроме картошки, никаких форм жизни не было, а потребность высказаться была.

Я, автор нескольких книг и одной научной монографии, человек, читавший Платона и блаженного Августина в подлиннике, стою раком на целине, как Брежнев!

Но тут я устыдился, и мне даже стало дурно.

– Тоже мне, граф де Ля Фер! – воскликнул я в сердцах. – Деревенские старухи как миленькие корячатся, а этот блаженный Брежнев нос воротит, тьфу, противно!

Отчитав себя таким образом, я продолжил честный труд во славу тещи, так как это был ее огород.

А вечером за чаем жена пересказала мне свой разговор с соседкой, которая, как оказалось, в тот день на соседнем участке собирала картошку одновременно со мной:

– Какой хороший у тебя мужик. Сам с собой поругался, тебе и делать ничего не надо. Экономно.

У нашего соседа в деревне, двадцатилетнего Ромика, внезапно образовалась девушка.

Ничего не предвещало. Ромик жил в покосившемся доме с дворняжкой и наглым котом, и до комплекта ему не хватало только коровы и злого почтальона.

Девушка у Ромика появилась в пятницу в сумерках. Я услышал за забором их голоса. Забор у нас глухой, а ковырять дырку было уже поздно, так что мне пришлось по-старушечьи подслушивать. Ромик с девушкой много шутили, смеялись и говорили друг другу все эти великие глупости, которые делает великими человек рядом.

В девять вечера они ушли в дом и больше не вернулись (я прождал их под забором час). Свет они не включали (иначе сирень над забором была бы подсвечена). Версия со сном следствием отвергается сразу же: в девять вечера в нашей деревне ложатся спать только Артем и я.

И лучшей в мире доро́гой, до первой утренней птицы, меня этой ночью мчала атласная кобылица[1]. Точнее не меня, а соседа. Меня уже давно кобылицы не мчат – меня укачивает.

Следующим утром я первым делом спрятался за шторой у окна нашей спальни на втором этаже, откуда участок Ромика виден как на ладони (накануне я не решился подняться сюда – боялся пропустить в их курлыканьи что-то важное).