В общую же компанию старых школьных друзей и их жен влились только Лукьянов и американист Юрий Мельников, чей сын стал моим ближайшим другом и квартира которого на «Юго-Западной» превратилась в мой второй дом. Интимными друзьями отца со школьных лет оставались врач-хирург Юрий Токмачев и историк Владимир Митяев, который уже неоднократно упоминался в мемуарах. Братство на троих подкреплялось регулярными побегами «на природу» — походами с палатками и котелками, в кедах и шароварах… Следы этого великолепия болотно-рюкзачного цвета можно было найти потом на антресолях…

Разночинная интеллигенция, чиновники, интеллектуалы-евреи, советский академический слой — всё смешалось в этом кругу. В этой, в определенном смысле, несущей конструкции позднего советского строя — с его иллюзиями и надеждами на развитие, а затем исчерпывавшимся ресурсом существования.

Папа и Дмитрий Соломонович Левенсон часто спорили, в том числе на политические темы. Отец оставался несгибаемым сторонником правоты «нашего строя», Левенсон был отъявленным, вечно иронизирующим антисоветчиком. Во время одного из яростных споров о родной коммунистической партии Дмитрий Соломонович, бывший «боевой комсорг», примирительно сказал: «Знаешь что, Володя, давай будем считать, что мы с тобой просто принадлежим к партии хороших людей».

Кто же не согласится с таким предложением? А сам термин — «партия хороших людей» — я запомнил на всю жизнь…

Кстати, Левенсон не уехал только потому, что внутри адвокатской корпорации были особый микроклимат и чуть ли не моноэтничность. А доходы адвоката и круг общения позволяли проживать интересную жизнь здесь, а не за бугром. Пожалуй, гораздо более интересную, сдобренную еще к тому же внутренней фрондой по отношению к режиму. Что придавало жизни вкус приключения.

Годом позже в Московский юридический поступил Борис Золотухин, будущий знаменитый адвокат и друг Дмитрия Соломоновича — а вот с отцом, кажется, они не были знакомы. Ранняя биография Бориса Андреевича очень напоминала папину: детство на Дальнем Востоке, военная Москва, поступление в МЮИ, абсолютная верность строю, не предполагавшая серьезных сомнений в его правоте, работа в качестве следователя прокуратуры. Однако в какой-то точке в конце 1950-х эти очень похожие личные истории расходятся: Золотухин оказался в адвокатуре. Причем не просто так, а после того как отказался от поддержки обвинения в одном из процессов — случай абсолютно уникальный. Нескольких лет хватило, чтобы попытка взглянуть на советское уголовное право с другой стороны привела к полному изменению его представлений о жизни. И всё изменилось еще более радикально, когда с середины 1960-х, после дела Синявского и Даниэля, начались политические процессы. Борис Золотухин дружил со знаменитой Диной Каминской, защитницей диссидентов, настолько великолепным адвокатом, что от защиты Юлия Даниэля в 1966-м ее отстранили.

Профессиональная добросовестность адвоката и приводила самых честных представителей этой профессии сначала к стилистическим, а затем к политическим разногласиям с советской властью. Диссиденты требовали от начальства уважать свою собственную Конституцию, а защитники добивались буквального соблюдения уголовного и гражданского законодательств. О тщетности усилий Юлий Ким сочинил «Адвокатский вальс», разъяснив и публике, и самим защитникам, в чем состоит их мотивация: «Конечно, усилия тщетны / И им не вдолбить ничего: / Предметы для них беспредметны, / А белое просто черно. / Судье заодно с прокурором / Плевать на детальный разбор — / Им лишь бы прикрыть разговором / Готовый уже приговор. ‹…› Ой, правое русское слово — / Луч света в кромешной ночи! / И всё будет вечно хреново, / И всё же ты вечно звучи!»

На самом деле это был звездный час советской адвокатуры, сравнимый с эпохой великих судебных ораторов конца XIX — начала XX века. В дореволюционное время расцвет адвокатской профессии был напрямую связан с судебной реформой. В 1960-е первоклассных защитников востребовало нарождавшееся общественное движение.

Личные взгляды адвокатов, как правило, совпадали с убеждениями подзащитных. Например, защищая Ларису Богораз, вышедшую на Красную площадь 25 августа 1968 года, чтобы протестовать против ввода войск в Чехословакию, Дина Каминская полностью солидаризировалась с нею в оценке действий советского руководства. Как и Богораз, она считала, что просто неучастия в произволе, как это было до середины 1960-х, уже недостаточно — надо подавать голос. Но в суде она осуществляла защиту исключительно по правовым основаниям, исходя из того, что человек имеет право высказывать свое мнение, и это не является нарушением общественного порядка и уголовно-правовых норм. По тем же основаниям Каминская защищала своего первого политического клиента — Владимира Буковского, участника мирной манифестации на Пушкинской площади в январе 1967 года. Она, как и Софья Каллистратова, как и Борис Золотухин, жила так, как если бы адекватное правоприменение было возможно: «В несвободной стране мы старались жить, как в свободной». Что в результате и привело к преследованиям и вынужденной эмиграции.

В 1968-м, после того как Борис Золотухин потребовал оправдательного приговора Александру Гинзбургу, составителю «Белой книги» о процессе Синявского и Даниэля, Бориса Андреевича исключили из адвокатуры и из партии. После судебного заседания публика, восхищенная мужеством и профессионализмом (что в то время было одним и тем же) Золотухина и Каминской, встречала адвокатов цветами, а они говорили между собой о том, как им стыдно. Стыдно соучаствовать в таком «правосудии». Больше испытывать стыд Золотухину не пришлось — в свои 38 лет он перестал быть адвокатом и вернулся в адвокатуру в 58, в 1988 году. Хотя по сути дела не переставал быть защитником — консультировал на дому, в том числе и по диссидентским делам. Я был страшно горд, когда, однажды оказавшись у Бориса Андреевича дома, прошел входное испытание: на вопрос, чьи картины висят на стенах, дал правильный ответ — Краснопевцева. Мне ли, прошедшему школу Левенсона, одного из самых известных коллекционеров живописи в застойной Москве, с особым акцентом на Роберте Фальке, было не знать, кто и почему висит на той или иной стене в частной квартире?

Перестройка привела Бориса Андреевича в Верховный Совет РСФСР, где он стал одним из авторов судебной реформы, по значимости и масштабу действительно сопоставимой с преобразованиями 1860-х годов. И вины отцов-основателей в том, что дела в российских судах потом пошли наперекосяк, нет. Смешны попытки что-то структурно поменять в сегодняшних судебных присутствиях — дело же не в процессуальных и технических деталях, а в атмосфере, которая сложилась в стране, и в том, что творится в душах и головах судей. Это ментальная, а не структурная катастрофа. Золотухин и его коллеги оставили достойное наследие, а уж растранжирить его для тех людей, которые находятся у власти почти два десятилетия, проблемы не составило.

В моей «пятерке» скоро по разным причинам осталось трое — я, бывший моряк Володя Петров, которого тотчас же окрестили Наута (латынь была обязательным предметом на первом курсе) и командир-артиллерист с полным иконостасом орденов Даня Инденбаум (ныне гражданин Израиля). Наута учился с трудом, объясняя, что науки он не может воспринимать сидя или стоя, только лежа, что и воплощал на практике. За столом по очереди читали вслух учебник Даня Инденбаум и я, а Петров задумчиво лежал на диване, изредка нам кивая. Результаты сессии показали эффективность этой «методы».