Мы всегда гордились нашим пролетарским Краснопресненским районом, его традициями. Для меня было естественным желание вступить в партию. Изучал ее историю, устав, другие документы. Зная свою зрительную память, специально несколько раз ходил в Музей Ленина, экспозиция которого точно отражала содержание глав «Краткого курса истории ВКП(б)». Так лучше запоминался пройденный материал. Но оказалось, что не в том была загвоздка. Для вступления в партию, кроме рекомендаций двух коммунистов со стажем, требовалась еще и рекомендация комитета комсомола, а вот ее-то было получить труднее всего. Комитет очень строго относился к студентам, бывшим школьникам, и всем нам твердо отказал, правда, посоветовав прийти годика через два, когда мы практически покажем свою готовность стать кандидатами в партию. Это был ошеломляющий удар, но мы понимали, что еще не достойны такой великой чести, и только удвоили свои общественные, и учебные усилия.

На первый взгляд, поразительна эта степень дистиллированного, активного конформизма, особенно если учесть, что дело происходит в страшный позднесталинский период. И тем более если учесть, что старшекурсник давно и верно влюблен в еврейку, дочь умершего в лагере в Устьвымлаге «неразоружившегося меньшевика», и вообще собирается на ней жениться, несмотря на бушующие вокруг государственный антисемитизм и борьбу с безродными космополитами. Но одно прекрасным образом сосуществует с другим. Взять тот же Краснопресненский район: как раз в это время забрали в ГУЛАГ бывшего главу райисполкома, Михаила Немировского, который в первые месяцы войны готовился к тому, что возглавит на этой территории подпольное сопротивление врагу — все ждали, что Гитлер возьмет столицу.

Просто папа хотел быть хорошим гражданином своей страны, хотел исполнять неписаный кодекс поведения правильного человека. А венец морально одобряемого поведения — вступление в партию… Но даже он, такой активный и верноподданный строитель нового общества, пока оказался недостоин высокого звания коммуниста.

Будучи верным ленинцем, отец парадоксальным образом в большей степени был сосредоточен на своих личных проблемах: вступление в партию — это же личная озабоченность. А вокруг крушила человеческие судьбы вторая волна сталинских репрессий, режим, вслед за вождем, послушно и даже с рвением погружался в паранойю. В том же самом юридическом институте, важном «идеологическом» вузе, происходило много интересного.

Отец не вспоминает знаменитую лекцию Андрея Вышинского, которую тот прочел в мае 1948 года в Московском юридическом, в хамских выражениях раздолбав учебник «Теории государства и права» профессора Денисова и «замочив» ключевых профессоров. И ведь что характерно — Вышинскому, его обличительному артистизму, студенты неистово аплодировали.

Упомянув профессора Георгия Семеновича Гурвича, папа не описывает, как того в те же годы выперли из института за «космополитизм». А это был экзотический старичок — чудак в валенках, при этом один из основных авторов сталинской Конституции 1936 года. Из МЮИ вышли многие первоклассные литераторы, например, Виктор Перельман, будущий завотделом информации «Литературки», а затем основатель и редактор эмигрантского журнала «Время и мы», представителем которого я был на рубеже 1980-1990-х — за 25 долларов в квартал и банку кофе «Фолджерс» из Америки. Этот институт окончил Александр Борин, автор термина «проскочившее поколение». Перельман и Борин подробно описывали Гурвича, его нестандартное поведение и крылатые фразы. Например: «Ну-с, догогая, не знаю, как вообще, а в госудагственном устгойстве бугжуазной Индии вы девственница». Или: «Ставлю вам пять. Два сейчас, а тги — когда пгидете». Однажды он выгнал с экзамена собственную дочь, бросив ей вслед зачетку: «Вон! Вся в мать, дуга!»

Перельман тоже был другом Левенсона. Дмитрий Соломонович называл Виктора Борисовича «фашистом» — за дурной нрав и бескомпромиссность.

Студенческие годы пролетели быстро, и вот началась трудовая жизнь. В последний год учебы у нас была практика, сначала в райпрокуратуре, а потом в Таганском райнарсуде. Нас сразу включили в работу как дополнительную «рабсилу». От имени следователя я вел допросы, писал все бумаги и даже выступал в суде. Сидя в зале, я писал протокол судебного заседания, а потом сопоставлял с официальным протоколом. В нарушение закона о тайне совещательной комнаты судья Звягин брал меня с собой на совещания и предлагал составлять проекты судебных решений и приговоров, потом обсуждал их с народными заседателями и, если они соглашались, давал переписывать проект в настоящий документ. «А как иначе я могу тебя научить составлять судебные документы?» — спрашивал он и был прав.

В конце практики 20 студентов были отозваны в Верховный суд СССР, лучшие практиканты привлекались к работе в высшем органе правосудия в качестве консультантов, таким образом, уже на 4 курсе мы стали «опытными» профессионалами, а не «несчастными теоретиками», как мы называли коллег-выпускников из МГУ.

Распределение для нашего курса не представляло большого труда: часть студентов уже постоянно работала в милиции, прокуратуре, плюс отличная учебная практика — в результате почти на каждого были заявки на работу. Мне предложили на выбор — в Прокуратуру СССР или Верховный суд СССР, причем за мной на комиссию пришел помощник председателя суда по кадрам и отстоял мою кандидатуру в споре с прокурором. Так что с 1 июля 1951 года я ушел в первый трудовой отпуск за счет Верховного суда СССР и с 1 августа приступил к работе сначала референтом, а через год — консультантом Судебной коллегии по уголовным делам.

Почему я сам ушел из юриспруденции, пойдя по стопам отца, окончив юрфак МГУ и даже начав работать ровно в то же самое время, как раз 1 августа, только 36 лет спустя, и не в Верхсуде СССР, а в высшей судебной инстанции РСФСР? И тоже сначала почему-то был отпуск, а потом уже работа. Только должность называлась — сразу — консультант, а потом, спустя несколько месяцев, а может год, — старший консультант. Отец передавал мне эту профессию, как передают семейное дело или наследственное ремесло. Спустя два с половиной года я покинул не только суд, но и специальность, хотя и оставался аспирантом Института государства и права АН СССР, впрочем, писавшим диссертацию на тему, имевшую очень условное отношение к праву, — исследовал вполне марксистскую проблему отчуждения. И если кто-нибудь, кроме моего умного и проницательного научного руководителя профессора Гулиева, понял бы смысл написанного, то работу можно было признать диссидентской: я утверждал, что советское право способствует отчуждению человека от власти. И это — при социализме…

Ответ очень простой: ушел несмотря на быстрое наращивание опыта и квалификации, я не хотел быть судьей, как того требовали каноны профессионального восхождения — сначала вступаешь в партию, потом в 25 лет избираешься районным судьей, затем начинаешь долгое карьерное движение, чтобы в конце пути оказаться в том же здании на Ильинке, тогда улице Куйбышева, но уже в качестве не консультанта, а члена суда. И если повезет, переместишься в суд Союза на Поварскую. Или превратишься в члена президиума Верхсуда РСФСР. Попутно, кстати, читаешь трудящимся, измученным нарзаном, на предприятиях и в магазинах лекции о каких-нибудь правовых средствах борьбы с алкоголизмом и пьянством. Тоскливая траектория. Но важнее было другое: мне казалось, что решения, даже выносившиеся обдуманно, слишком легко определяли судьбы людей. А это огромная нагрузка на совесть. Ну, во всяком случае, для меня.