и английского джентльмена-либерала. Каждый происходил из своей собственной особенной среды, и, поскольку две среды сосуществовали на одном континенте и в одно время, далеко не все понимали, что они представляют собой разные стадии социального роста. В то время как каждый идеал имел качества, которые другой уважал, убеждение каждого, что он являет собой материально более высокую пропорцию истины, мешало взаимопониманию. Достижения Британии в середине восемнадцатого века оказались настолько зрелищными, что породили убеждение в нахождении решения, но не для социальных проблем конкретной эпохи и региона, а для всех и навсегда. Тенденция разговаривать так, словно Бог принял британскую национальность, и относиться ко всем прочим как к более низким существам вызывала и противодействие, и подражание. Вильгельм однажды писал о «той же самой надменности, той же самой переоценке». В Германии отношение к англичанам стало проблемой внутренней политики. О ней говорили во дворце родителей Вильгельма. Из-за нее он нередко спорил с матерью. Она стала причиной глубоко укоренившегося раскола его собственной личности.

Кронпринцесса Виктория, супруга Фридриха, была, как и королева Виктория, упорной и склонной к доминированию женщиной, старалась оказать влияние на сына, правда, периодически достигала обратного. Она ненавидела Вагнера, и он тут же заявил о своей любви к этому композитору, хотя позже недоумевал: «Почему люди создают такую шумиху вокруг этого человека? Он, в конце концов, обычный дирижер». Ее попытка навязать ему свои взгляды и стандарты, которые она считала лучшими для него, произвела, как это нередко бывает с молодыми людьми, обратный эффект. Его реакцию облегчил тот факт, что под рукой были альтернативная – прусская – точка зрения и множество людей, готовых внушить ее принцу. Рассказы о том, что его мать испытывала отвращение к его увечной руке, едва ли можно считать аутентичными, но их существование и болезненное лечение, которому принц подвергался, привели к напряженности в отношениях между матерью и сыном.

И все же кронпринцесса в немалой степени способствовала формированию характера сына. От нее Вильгельм унаследовал, хотя, вероятнее всего, не заметил этого, самые разные вкусы: любовь к свежему воздуху и физическим упражнениям, к чистоте, к ранним подъемам, увлеченность искусством и даже склонность к морской болезни. Тому, кто отмечал, что предотвратить болезнь легче, чем ее вылечить, Вильгельм отвечал: «Самое большое значение имеет мыло». Он унаследовал и более существенные черты: сильное телосложение, без которого не смог бы справляться со своими ежедневными обязанностями, быстрый пытливый ум, интеллект, бывший всегда под властью эмоций, занятость собой, что делало его нечувствительным к взглядам других людей, неспособность оценивать характеры. Его близкий друг князь Эйленбург как-то сказал, что полное отсутствие проницательности в этом отношении – уязвимая черта Вильгельма. После восхождения на престол он сказал британскому послу: «У матери и у меня одинаковые характеры. Я его унаследовал от нее. Эта хорошая упрямая английская кровь течет и в ее, и в моих жилах. В результате, если мы в чем-то не согласны, положение становится напряженным».

В точности так же, как наследственность обусловила его характер, несмотря на все его попытки освободиться, Вильгельм так никогда и не смог избавиться от внушенного ему в младенчестве уважения к английским идеалам и обычаям. В 1911 году он сказал Теодору Рузвельту: «Я обожаю Англию». Он хотел, чтобы англичане принимали его на своих условиях, и остро переживал свое неумение добиться этого. Правда, недовольство часто выражалось в высмеивании того или иного аспекта.

«Кайзер часто критиковал Англию; он всегда делал это нетерпеливо или раздраженно, как бывает, когда критикуешь родственника, которого искренне любишь и восхищаешься им, но который тебя не всегда понимает и ценит. Это было большой проблемой. Кайзер чувствовал, что его никогда не ценили и толком не понимали королева Виктория, король Эдуард, король Георг, да и весь британский народ. Чувствуя собственную искренность и веря в себя, он пытался навязать свою личность нам. Как способный актер в любимой роли иногда старается привлечь аплодисменты и восхищение публики, которых не сумел добиться шармом и искусностью, переигрывая, так и кайзер пытался завоевать британское общественное мнение делами, которые настраивали нас против него или, что еще хуже, вызывали скуку или смех».

Но желание быть английским джентльменом все время чередовалось с желанием оставаться прусским принцем, и одно из них пыталось разрушить другое. Напряжение между ними, вкупе с физической немощью Вильгельма и напряжениями, и без того существовавшими в прусском обществе, – ключ к его характеру – постоянно взвинченному, беспокойному, неуверенному в себе, – ведь уверенность приходит только с целостностью – живое воплощение Зимри Драйдена. Чувство долга, выработанное воспитанием и сохранившееся навсегда, было еще одной преградой, не позволявшей Вильгельму расслабиться. Не безмятежность или готовность оставить кого-то в покое, существовавшая в семье – мы замечали обратное в принце-консорте и королеве Августе. А у прадеда, Фридриха Вильгельма, и двух прапрадедов принца, Георга III и царя Павла I, постоянная тревожность завершилась умственным расстройством.

Обычный продукт напряженности – бегство от действительности, и нет никаких сомнений в том, что Вильгельм жил в основном в собственном мире. Только в этом случае имело место бегство не в вымышленный мир мечтаний и грез, а в некую версию реального мира, имевшую только ограниченное отношение к реальности. «Он был такой хороший актер, – говорила княгиня Дейзи фон Плесе, – он мог заставить себя сделать что угодно». Сара Бернар на вопрос, как она общается с принцем, ответила: «Превосходно, ведь мы оба актеры». Он всегда играл какую-то роль. В его обширном репертуаре три роли были самые любимые: Фридриха Великого, английского милорда и Бисмарка. Для обычного человека слабость может быть обворожительной. Для человека, занимающего ключевой пост в ключевом европейском государстве, когда Европа считалась центром мира, это большое неудобство. И конечно, наступали моменты, когда иллюзии грубо утрачивались, когда свет рампы гас, а портальная арка на авансцене, прилежно возводимая услужливыми придворными, рушилась. Тогда имперский позер оказывался при ярком дневном свете, в окружении не рукоплещущих зрителей, а холодных критичных мужчин и женщин, с жизнями которых он играл. Большая часть его жизни (как, впрочем, и у других людей) была иллюзией, своего рода постоянной ловкостью рук, чтобы поддержать его эго (или даже его подсознание) и скрыть истинное положение дел. Вильгельм мог легко заставить себя поверить во что угодно, в то, что он хочет, даже не осознавая всю степень своего лицемерия. Несколько раз он подходил к грани умственного расстройства. К счастью для него, решимость смотреть на мир сквозь сделанные своими руками очки в какой-то момент вновь заявила о себе, и он умер в довольно распространенном убеждении, что его несправедливо