что мой дядя метит,

Когда кричит, воткнув в буханку нож:

— Как ни живи, племяш, на белом свете,

А солнце не переживешь!

Что это — крик о старости постылой?

А может, вздох о прожитой весне?

...Дорога за ночь здорово настыла,

Аж посинела, бедная, совсем.

Поют, поют, поскрипывают сани,

Сбивают снег с молоденьких ракит.

Над негустыми псковскими лесами

Рассвет, как сеть зеленая, висит.

ГЛЕБ ГОРБОВСКИЙ

* * *

С торбою военной за плечами

Шло оно гремучими ночами,

Шло оно сквозь рвы и воронье,

Детство шло уставшее мое.

Вот оно присело, сгорбив тело,

На остатки взорванного дома.

А земля все явственней старела

И была все больше незнакома.

...Что тогда в душе моей

                                     творилось —

Я теперь не помню...

Я лишь помню:

Женщина лопатой

Землю рыла,

А затем туда

Упала бомба...

* * *

Я на крыше...

Гляжу в слуховое окно.

Надо мной толчея измочаленных туч.

Я давно не спускался на пешее дно

Со своих коммунально-подоблачных круч.

Иногда я курю.

Невесомый дымок

Улетает в окно,

Как частица меня.

Иногда я бросаю на землю плевок,

Предварительно голову набок склоня.

Оставаясь на крыше, я верю мечте,

Что однажды я стану одною из птиц...

По какой-то незримой, но плавной черте

Я мелькну, улетая,

При свете зарниц.

ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ

СОЗВУЧНЫЕ МИРЫ

У ленинградского поэта Глеба Горбовского четыре книги стихов. Они кажутся разделами одного поэтического сборника. Перед читателем единое целое, и оно позволяет судить не только о стихах и сборниках, но и о поэте.

Первая книга стихов Глеба Горбовского вышла в 1960 году. Ее сюжетно-тематический круг: суровые геологические будни, трудная, «прозаическая» романтика, душевная неустроенность, «поиски тепла» (так, кстати, книга и называлась) и постоянное общение с природой, — и в новых стихах он не старается выйти за пределы своей, определившей характер первой книги, биографии, и читатель снова встречается со старым знакомым, бредет с ним прежними или новыми тропами, вместе с ним восторгается, грустит, отчаивается. Однако есть и разница между первой книгой и тремя последними. В первой книге Горбовский только предощущал тревоги, утраты, радости и рубежи личности своего героя. Противоречия этой личности еще не стали подлинной, осознанной причиной стихов, и они были стихами лишь объективно переданы. Они были скорее мотивом его стихов, чем их мотивировкой.

В последних книгах эти противоречия личности оказываются как бы включенными в саму стиховую культуру Горбовского. От следствий Горбовский переходит к причинам, от констатации настроений — к их анализу, и перед читателем уже не просто жалобы или восторги, но попытка понять собственные тревоги и тревожность окружающего мира — связать их в драматический узел своей поэзии.

Горбовский по преимуществу — пейзажист; его пейзаж не безучастен к человеку, он одухотворен его присутствием. Поэзия Горбовского полагает центром человека — поэтому: «Я и город — одно творение, он — сияние, я — горение».

Городской, а точнее ленинградский, пейзаж кажется поначалу литературно-традиционным. В какой-то мере так оно и есть: «Она стояла — гибкий прутик — бок о бок с важною Невой», «Целую день, когда ты полюбила в торжественном присутствии Невы». Однако, благодаря поэтической традиции в изображении Петербурга — Петрограда (Пушкин, Аполлон Григорьев, Блок, Ахматова), казалось бы обыкновенные обозначения и названия звучат не условно, а конкретно. И вся любовная лирика Горбовского приобретает классические очертания и патетические интонации — отчасти благодаря «торжественному присутствию Невы»: «Но я в тебе, в твоем движенье каждом, в твоем стоянье ночью у окна, где за стеклом твой город онемелый меняет облик с черного на белый».

И, наконец, куда бы ни заносила судьба героя, он постоянно возвращается к городу, с которым более всего связана его биография. Еще в первой книге стихов Горбовский писал: «Небо я делю на километры до одной из улиц Ленинграда».

Однако совсем не городской пейзаж преобладает у Горбовского; хотя город для него не только дань традиции, но и черта биографии, все же определяющим для его поэзии стало его отношение к природе.

Замечательный исследователь русской литературы Г. А. Гуковский писал о необходимости критику «понять и изучить поэта так, чтобы любой мадригал, любое любовное признание в стихах, если только оно в художественной системе данного поэта и является произведением искусства, говорило бы о мировоззрении поэта, о принципах его отношения к действительности, о типе его мысли, сознания — в применении к художественной структуре — стиле поэта».

Природа для Горбовского — не храм и не панацея, не фон, и не объект наблюдений, но как бы одновременно — исповедальня и исповедник, потому что вся лирическая исповедь Горбовского имеет природу не только местом действия, но и своим самым близким и, может быть, единственным другом.

Горбовский не растворяется в природе, не уподобляется ей и не уподобляет ее себе. Природа для него — это естественное окружение и, что еще важнее, естественное состояние, и активность отношений с ней — от способности поэта быть «со всей Вселенной на ты». Подобная «глобальность» взгляда не мешает Горбовскому увидеть и втоптанный в землю подорожник, и осину-свечку, которая «колышет свой испуг», и стройные стаи журавлей («их песни отвесны, ниспадают на юный клевер, на березовую весну»), и «полу-очнувшуюся весною землю».

Поэт ввергнут в удивление и счастье. Его очарованность землей становится постоянным содержанием его поэзии:

Продлите мне командировку

из ничего — на этот свет...

Я встретил божию коровку,

я натолкнулся на рассвет...

Природа и человек, по Горбовскому, созвучные миры. Поэтому природа для поэта — понятие не только широкое, но и прежде всего — емкое. Природа — это отечество, родина, это то, что нельзя забывать и, что забыв, мы потеряем самих себя.

Активное, действенное и емкое восприятие природы биографически мотивировано в поэзии Горбовского геолого-экспедиционными буднями, издавна знакомыми поэту и неоднократно затронутыми в его стихах. Он чужд «колесной» псевдоромантики,