пускает с торгов...

Все болью и мраком одето —

но нету опущенных рук,

и редкие лучики света

она собирает вокруг.

ЛЕВ МОЧАЛОВ

ПЕШЕХОДНЫЙ ТОННЕЛЬ

Ныряем в тоннель, выключая

навязчивый уличный дождь,

включая иное звучанье —

шуршание многих подошв.

И стенами стиснутый гомон,

собой наполняя проход

и нас обнимая, — кругом он

стоит,

         а точнее — идет.

И где-то идут многотонно

машины, трамваи,

                          а тут

натуга железобетона —

тоннельные балки гудут.

Как будто над нами, над нами,

над бременем наших забот,

тяжелыми дышит громами

изнанки земной

                       небосвод.

За кашляньем, за шуршаньем,

за тем, что, смеясь, говорим,

ты слышишь его не ушами,

а как бы затылком своим.

Как будто затылочным гулом

беседует время с тобой...

Слегка оглушенным, сутулым

выходишь на свет голубой.

Выходишь.

                Выносишь наружу

подземного знания вес,

и дождь, облегающий душу,

летит с полегчавших небес.

ГРОЗА

Пусть не проходит мимо

небесный погромых:

она необходима,

гроза!

         Пусть напрямик

идет,

        и тьма все гуще,

чтоб, чувствуя родство

с дрожащим и живущим,

ждать грома своего.

Хочу остаться в тайне,

как птица, как зверье.

И листьев трепетанье —

мое оно, мое.

И содроганье тверди,

небесной и земной,

пока живу — до смерти —

во мне оно, со мной.

Я жалкий лягушонок,

трепещущая тварь,

но, громом оглушенный,

злорадствую:

                    ударь!

Как бы сторонним глазом

вбирая мир земной,

присутствует мой разум

во мне и надо мной.

Крича притихшим птахам,

ловя дождя струю,

над страхом,

                  как над прахом

собственным,

                    стою.

СТРИЖ

Как будто скольжением нежась,

проносятся мимо стрижи.

Глядите, пошел конькобежец

писать в небесах виражи.

Поблизости облачко тает

в прохладной густой синеве,

и важно ли,

                 кто там летает,

а кто растянулся в траве.

Ведь он существует— глядите! —

легко и небрежно чуть-чуть,

глядите, сплошное наитье —

его непредвиденный путь!

Витает под самою синью,

там,

      где тишины торжество,

и словно не знает усилья

беспечнейший почерк его.

Но есть заиканье восторга,

свободы

             радостный риск,

отчаянья скороговорка

в полете твоем, фигурист, —

не знающий точно заранее,

но сам добывающий те

счастливые замиранья

парения

            в высоте.

КОНСТАНТИН ВАГИНОВ

В воспоминаниях людей старшего поколения изредка мелькает образ одного из талантливых и своеобразных ленинградских поэтов 20—30-х годов К. Вагинова.

Константин Константинович Вагинов (1899—1934) принадлежал к тому поколению, чья молодость совпала с революцией. Во время Февральской революции он заканчивал гимназию, а после Октября ушел служить в Красную Армию. Вернувшись в 1921 г. в Петроград, Вагинов окунулся в пеструю жизнь литературных кружков, возникших за эти годы. Он был участником «Цеха поэтов» и «Звучащей раковины», «Кольца поэтов» и группы «Обереутов». Но наибольшее значение для него, однако, имело участие в группе «Островитяне», куда он входил вместе с И. С. Тихоновым и С. А. Колбасьевым. За свою короткую жизнь Вагинов успел выпустить три книги стихов («Путешествие в хаос» — 1921 г., «Стихи» — 1926 г., «Опыты соединения слов посредством ритма» — 1931 г.) и три романа («Козлиная песнь», «Труды и дни Свистонова», «Бамбачада»). Проза и поэзия Вагинова представляют как бы две различные стихии. В своих романах-гротесках Вагинов воспроизвел своеобразный паноптикум людей, выпавших из времени, осколков старого Петербурга, не находящих себе места в сегодняшней действительности, — от невинных чудаков и коллекционеров до откровенных циников и пошляков.

Поэзия же Вагинова, в отличие от его резко сатирической прозы, глубоко лирична. Две взаимопересекающиеся темы доминируют в его стихах — античность и Петербург-Ленинград. Лирический герой Вагинова бродит как будто по площадям Антиохии и Александрии, но, всмотревшись, вы узнаете знакомые очертания Ленинграда. Насыщенность мифологическими образами, склонность к торжественным, медлительным размерам внешне роднит Вагинова с поэтами, ориентировавшимися на античность (М. Волошин, О. Мандельштам), но образное наполнение у него совершенно иное. Наплыв причудливых, но выразительных ассоциаций, смелость сравнений, как бы балансирующих на гранях смысла, создают совершенно особенную атмосферу магии звучащего слова:

Да, я поэт трагической забавы,

А все же жизнь смертельно хороша,

Как будто женщина с линейными руками,

А не тлетворный куб из меди и стекла.

Вагинов создает неожиданные словообразования —«скипетронощный прибой», «мрачноречивые ночи», придающие его стиху возвышенное звучание, сближает отдаленные, казалось бы несовместимые, понятия: «ветвистые дома», «державная пустота», «женовидные слова». Вагинова волнуют не только проблемы стихотворного слова, но и стремление приблизиться к действительности из своего книжного, несколько рафинированного мира. Он писал:

И тот же ворон черный на столе,

Предвестник и водитель Аполлона.

Но из домов трудолюбивый шум

Рассеивает сумрак и тревогу.

И новый быт слагается,

Совсем другие песни

Поются в сумерках в одноэтажных городах.

Встают с зарей и с верой в первородство,

Готовятся спокойно управлять

До наступленья золотого века.

Уже тяжело больной, Вагинов принимает активное участие в сборе материалов для «Истории фабрик и заводов», созданной по инициативе М. Горького. При участии Вагинова создается книга «Четыре поколения» (Л., 1934) — о Путиловском заводе.

После смерти поэта сохранилась машинопись его последней, не вышедшей книги стихов «Звукоподобие». Это, пожалуй, наиболее зрелое его создание. Стих Вагинова претерпевает здесь