Кэр пересчитала снимки.

– Один не получился?

– Что? – вздрогнул я.

– Снимков на один меньше, чем обычно – ты же всегда печатаешь всю пленку, даже «чернушки» и «засветы».

– А, это, – растерянно произнес я. – Да, засветился полностью. Сплошное черное пятно.

– Так засветился или черное пятно? – рассмеялась Кэр.

– Ага, он чудовищный, – невпопад кивнул я.

– Ну, не переживай, бывает. Зато остальные отличные!

Кэр соскочила с дивана и засуетилась.

– А ты один справишься? – неуверенно спросила она. – Или Марго позвать?

– Справлюсь, ма. Я же не маленький.

Кэр все еще сомневалась. Только бы не позвала Марго.

– Все будет норм, ма.

– Хорошо. Я быстро. Можно?

Я удивился.

– Конечно! Что со мной может случиться? В этой глуши и маньяков, поди, нет. А если и есть, их Бо-Тук отпугнет.

* * *

Кэр забрала не все снимки. Был один, который я ей не показал. И сейчас я смотрел на конверт, в котором он был спрятан. Дом молчал. Я слышал стук своего сердца. Дыхание шумно вырывалось из груди, словно внутри меня натужно работал поршень.

Я сидел на том же диване, что и утром. Но совершенно один. Кэр скрутила волосы в пучок, набросила на плечо аляповатую любимую сумку, подцепила ключи от машины и отправилась в галерею «Полночь». Она оставила на меня дом, день и Амбертон, но обещала вернуться к ужину.

Я крутил в руках любимое зеркальце Атты, ощущая пальцами то прохладную гладь стекла, то перламутровую мозаику орнамента. И вызывал Макса Храбреца, чтобы еще раз посмотреть «чудовищный» снимок.

Отложив зеркальце на край стола, я теперь просто сидел, подперев подбородок, и буравил глазами конверт. Если я придумал Атту, то и это вполне мог сочинить. Британскими учеными ведь доказано, что у детей живое богатое воображение.

Тут из-под столика высунулась лиловая когтистая лапа и, схватив зеркальце, вновь исчезла.

– Атта! – вскочил я.

– Маааакс, – донеслось из-под столика. А затем показались пушистый хвост, лохматая задница, спина и огромные уши. Мой монстр вылез, держа зеркальце в зубах, прыгнул на диван, вытащил трофей и любовно облизал со всех сторон. – Маааакс.

– Где ты был все это время?

– Тут, – не обращая внимания на меня, Атта продолжал играть с зеркальцем.

– Но почему я тебя не видел?

– Ты не видел – тебе знать почему, – ответил монстр.

Похоже, я никогда не привыкну к тому, как внезапно у моего монстра меняется речь, то он еле слова выговаривает, то как выдаст фразочки, словно подцепил сотню лишних пунктов айкью.

– Это твои друзья? – я схватил конверт и молниеносно вытащил из него фотографию.

Подсунул снимок под самый нос Атты и, чтобы привлечь его внимание, постучал пальцем по изображению.

Атта оторвался от созерцания себя в зеркальце и взглянул на кадр. Брови поползли к переносице, а уголки рта опустились.

– Ататататам там там! – заверещал зверек.

– Успокойся, Атта, расскажи мне.

На снимке, несмотря на зернистость, были отчетливо видны те, кто жили за синей дверью. Вспышка выхватила с десяток горящих глаз тех, кто сидели на ступенях лестницы, ведущей в подвал. Словно кошки или крысы, вот только очертания тел существа имели иные, совсем непривычные.

– Браааатья! Семья! Мы жить там.

– Это ваш дом?

– Нет, это наш…

Атта завертел головой и соскочил с дивана. Он подбежал к этажерке, влез на нее и ткнул пальцем в клетку. Внутри, за блестящими золотыми прутьями, покрытыми кракелюром, сидела длинноволосая, большеглазая девочка с зеленой кожей и крыльями вместо рук. Одна из последних кукол Кэр. Единственная, из оставшихся у нас.

– Клетка? – пытался я понять монстра. – Вас держат там как в клетке?

– Клетка! Да!

После чего монстр опустил уши, пошлепал по полу и, запрыгнув на подоконник, уткнулся носом в стекло. Он даже позабыл о зеркальце от волнения.

– Рад снова тебя видеть, – подойдя, я погладил моего монстра по спине.

Атта обернулся, встал на задние лапы, а передними повис у меня на шее. Я обнял моего маленького монстра и уткнулся в его мягкую шерсть. Он пах пылью и воском.

И минуты не прошло, как зверек заворчал, заворочался и уперся в меня лапами, отталкиваясь. Я разжал объятия и посадил Атту обратно на подоконник. Монстр сморщил мордочку и заглянул мне в глаза:

– Ты спасти Атта. Спаси всех. Мы ждать. Мы верить тебе. Ты говорил, Макс вернуться. И мы ждать. Макс вернуться. Пора спасать. Братья. Семья. Жить.

Идея стать освободителем одних монстров от других мне не нравилась. Было как-то жутко и безумно. Я мог допустить, что выдумал Атту, но один вымышленный приятель – это еще терпимо, а вот дюжина… да еще вкупе со взломом и проникновением. Об этом стоило крепко подумать…

– Я постараюсь помочь, – слова сами вырвались и повисли в воздухе.

– Кровью клянешься? – прищурившись, спросил Атта, и мне стало немного страшно от силы моей фантазии и воображения, которая и не снилась британским ученым.

Глава 13

О легкости обещаний и тяжести их выполнения

Говорят, взрослая жизнь – чертовски тяжелая штука. Так вот. Я бы сказал, что детская тоже. Жизнь в целом очень странное времяпрепровождение. И не всегда легкое, хотя зачастую весьма веселое. Еще взрослые часто любят утяжелять. Ведь тяжесть бытия – это как бы признак того, что хорошо поработал. Чтобы другие не думали, что оно легко и приятно. А знали: все заслужено и не просто так. И дом, и офис, и пиво по пятничным вечерам. Я раньше не думал о том, как оно будет. Хуже или лучше. Легче или тяжелее. Но сейчас я понял, что вес и тяжесть жизни – в данных обещаниях и ответственности. Вот я сижу и смотрю, как легко на ветре парит паутинка. А у меня словно камень на шее. Я обещал Атте спасти его чудовищную родню. Но совершенно не представляю, как это сделать.

– Атта, а как вы оказались в подвале? – я щелкнул кнопку ручки и открыл блокнот.

Монстр нахмурился, тряхнул головой и непонимающе посмотрел на меня.

– Почему вы оттуда не выходите? – я решил зайти с другой стороны.

– Дверь. Заперто.

– Но ведь когда я был в доме, она была открыта, а ты и вовсе гулял во дворе. Как ты выбрался? – продолжил допрос я.

Атта превратился в сморщенную сливу – так высока была степень его концентрации. Мне даже чудилось, что я слышу, как ворочаются и шуршат извилины в голове зубастого чудовища.

– Атта убежал, когда его вели слазеню, – четко и старательно выговорил