Я вроде тихо сидела, носом не шмыгала, а он всё равно услышал. Развернулся на кровати в мою сторону, рукой ладошку мою нашёл, и гладить начал. Гладит, и приговаривает что-то тихо-тихо, а мне не слышно из-за фильма то! Я придвинулась к нему, спросить хотела, думала, может, хочет он чего, а он вдруг поцеловал меня. И ведь сразу в губы! Как он их так точно нашёл? И так мне хорошо стало от этого его поцелуя. Я целоваться то и не умела ещё, а он, видно, уже знал как, вот он-то меня и научил.

Я потом не знала, как в глаза остальным раненым смотреть. Это ведь только кажется, что в палате темно, и они все кино смотрят. Но ни один из них ничего не сказал, все сделали вид, что не видели ничего. Вот ведь, какие мужчины были! – тёть Клава опять вздохнула и замолчала.

– Тёть Клав, давайте ещё чаю, а то ведь остыл уже! – предложила Ника.

– А давай! – махнула она рукой, соглашаясь, – а то что-то я тут расчувствовалась у тебя!

Ника сделала им свежего чая. Поставила перед тётей Клавой кружку и приготовилась слушать дальше.

– А потом, когда с него повязку то с лица сняли, мне уже всё равно было, какой он там, под бинтами, был. Влюбилась я! Влюбилась вот в такого, со шрамами и без ног. Другого-то его я ведь не знала. Пока он выздоравливал, война кончилась. Мне 16 лет стукнуло. По тем временам я уже взрослая, считай, была. Танкист тот до чего рукастый оказался. Начал потихоньку ремонтировать, что мог. Ему санитарки начали из дома что-то на ремонт приносить. Кто примус, кто велосипед. Один раз ему наш санитар прикатил велосипед и отдал, на, мол, сделай себе средство передвижения. А он и сделал! Приладил как-то там сиденье, колеса переделал. Что-то ему тот санитар помог переделать, и начал он уже ремонт не в палате делать, а на улице. Начал он на этом своём средстве передвижения выезжать.

Он мастерит чего-то, а я, если у меня перерыв, рядом сижу, любуюсь на него. И таким он мне ладным казался. Никого другого не замечала!

А потом госпиталь наш расформировали, он ведь в здании школы был оборудован. Детишкам учиться надо! Война кончилась, новых раненых уже не привозили, тех, кто ещё не выздоровел, в больницы перевезли, кого-то выписали. Меня тоже в городскую больницу перевели, правда, опять санитаркой. А танкист мой, когда его выписали, вдруг показал мне письмо от своей невесты и сказал, что уезжает к ней, – тётя Клава опять вздохнула, а увидев, что Ника зажала рот ладошкой и испуганно на неё смотрит, сказала:

– Ты погоди пугаться то!

Ох, и ревела я тогда, когда он уехал! Места себе не находила. Злилась на него, считала обманщиком. И ведь не подумала даже, что за всё это время письма то ему только от мамы и приходили. Почтальон уже знал меня, и все его письма мне отдавал.

Был у нас один раненый, дед Максим его все звали, его перевели в ту же больницу, что и меня санитаркой, знал он про нашу с танкистом любовь. Видел он потом меня заплаканную и хмурую, всегда занятую, с ведром и шваброй. Думал, может, от усталости я такая. Потом всё-таки подошёл он ко мне: "Здравствуй, дочка, – говорит, – помнишь деда Максима?"

Конечно, я его помнила, только я не знала, что он в этой больнице. Обрадовалась ему, как родному, обняла даже. Выпытал он у меня в тот же вечер, почему я такая нелюдимая стала. А узнав, плюнул в сердцах, матюгнулся так, что я и не слышала то никогда, и рассказал мне о том, что танкист мой перед самой выпиской с одной из наших нянечек вел долгий разговор. Она пришла вечером, когда уже все спали, танкист не стал своей коляской скрипеть и всех будить, поэтому они у его кровати и вели беседу. Дед Максим с тем моим танкистом на соседних койках в госпитале нашем лежал, они, думая, что он спит, говорили, а он всё слышал. А слышал он, что нянечка та, вроде как из жалости ко мне, сироте, танкиста моего увещевала и стыдила. Что, мол, задурил он мне, молоденькой девчонке, голову, а сам инвалид! И чтоб не морочил он мне голову, а уезжал в свою деревню. Она же ему и письмо сама написала, которое он мне потом показывал и говорил, что от невесты его. А я, глупая, и поверила!

– Неужели Вы к нему поехали? – выдохнула Ника.

– Поехала! Меня дед Максим успокоил, что нет у моего танкиста в деревне невесты. Вот я и поехала. Адрес я помнила, сама же письма для мамы его писала.

– И что? Нашли Вы его?

– А то как же! Конечно, нашла! Мы потом с моим Васенькой, почитай, 40 лет душа в душу прожили. Двух сынов вырастили, – закончила свой рассказ тётя Клава. И столько гордости было в её словах, что Ника расплакалась.

– Я тебе к тому тут всё это говорила, чтобы ты дурь свою из головы выкинула и сама ему первая о своих чувствах рассказала! Любит тебя твой Серёжа, не видит никого кроме тебя, это уж ты мне поверь, девонька.

Ника прислушалась к совету мудрой тёти Клавы и поговорила с Сергеем на следующий же день. Сергей ехал в больницу на первый из предстоящих ему пяти уколов, когда ему позвонила Ника.

– Ника? Ты где? Что случилось?

– Серёж, ничего не случилось. Мне поговорить с тобой надо.

– Поговорить? – тон его стал настороженным, – Ника, что-то случилось?

– Серёж, ничего не случилось. Но по телефону я не могу. Ты ведь сегодня на первый укол должен приехать, да?

– Да. Уже вот еду.

– Серёж, а ты можешь сначала ко мне зайти?

– Хорошо, конечно.

Сергей появился в палате у Ники через 15 минут. Появился встревоженным, но вопросов не задавал. Ждал, когда она начнёт разговор. Она, увидев его в дверях своей палаты, слезла с подоконника, ставшего излюбленным местом здесь, в больнице, и шагнула ему на встречу. Потом, набрав полную грудь воздуха, выпалила:

– Серёжа, хочу, чтобы ты знал. Я тебя люблю. Говорю это тебе сейчас, до начала твоей первой процедуры, потому что хочу, чтобы ты разрешил быть с тобой рядом все эти дни. Я хочу, чтобы ты чувствовал мою поддержку. Я читала, я знаю, что могут начаться боли, не у всех, но могут. Я не хочу, чтобы ты один через это проходил!

Ника замолчала. Она выпалила всё, что запланировала ему сказать, а он всё сидел и молчал. И Ника растерялась. А вдруг у него есть невеста, а она тут…

– Серёж, если ты не хочешь, чтобы я была рядом с тобой на твоих процедурах или я неприятна тебе, то ты скажи. Это ничего. Это не страшно!

Сергей молча, не разрывая зрительного контакта, приблизился к Нике. Она стоя, была чуть выше его, сидящего в своем кресле. Он, приблизившись, взял её за руку и притянул к себе, усадив на свои колени. А усадив, уткнулся ей в шею и выдохнул:

– Ника, девочка моя! Только моя, никому не отдам!

Боли у Сергея начались после третьего укола. Боли были сильными.

– Это потому, что у меня костей меньше, чем у всех. Вот поэтому в моих оставшихся костях, давление сильнее! – пытался он шутить.

Ника видела, что ему больно, а потому настояла на его госпитализации, договорившись с врачом за спиной Сергея. Обидеться у него не получилось, тем более, что Нику в этом вопросе поддержала и Мария Петровна.