Горло промочить и в самом деле не помешает. Я принял из рук отшельника посудину, сделанную из выдолбленной тыквы, вынул затычку и с наслаждением приложился к горлышку. Вода оказалась студеной, слегка отдавала мятой и еще какой-то флорой, напоминая неподслащенный березовый сок. Ну, кому как нравится. Знавал я одну девчонку, которая пила только из-под крана, считая, что хлорка придает воде особый привкус. Так почему лесному отшельнику не настаивать свое питье на травах?

Поскольку потребности моего организма возросли вместе с ним, а флягу никто не отбирал, я выпил все и потряс над ухом, проверяя — не плещется ли еще на дне? И только после этого вернул емкость хозяину.

— Спасибо.

— На здоровье… — брат Феофан принял тыковку и как-то странно, чересчур пристально посмотрел. Но ничего не сказал.

И тут до меня доперло.

— Свяченой водой напоил, да? — ухмыльнулся я. — Думал, что я сгорю синим пламенем? Вернее, пропаду в клубах серного дыма? Ну, извини… кина не будет.

— Говорил я ему, ваша милость… — расстроенно сказал Митрофан. — Да разве ж переспоришь?..

— Береженого и Бог бережет… — слегка сконфуженно пробормотал отшельник. — Сатана лукав — личину всякую набросить может. Зато теперь у меня к вам полное доверие.

— Забудь, — отмахнулся я, изображая каменную невозмутимость, но при этом едва сдерживая смех. — Никаких обид. В моем краю часто любили приговаривать, что бдительность превыше всего. Прибавляя, что простота — хуже воровства. Только вот какая неувязка, понимаешь ли, брат Феофан. Со мною теперь, положим, прояснилось. А ты чем святость доказать можешь?

От таких слов бедолага-отшельник побагровел, глаза выпучил и беззвучно зашевелил губами. То ли молитву, изгоняющую беса, вспомнил, то ли слова непечатные произнести вслух опасался.

Хорошо, Митрофан, которому я подмигнул украдкой, все правильно понял и звонко рассмеялся.

— Ты… Я… О, Господи… — наконец-то продышался отшельник, возвращая себе нормальный цвет лица. — Разве ж можно так? Меня чуть кондратий не хватил. Три десятка лет пребываю в ангельском чине, а тут такое спрашивают…

— Его милость любит пошутить, — успокоил его Митрофан. — Да так, что иной раз не поймешь, где шутка.

— В каждой шутке есть только доля шутки… — глубокомысленно изрек я бородатую мудрость. В смысле для меня бородатую, а тут, поди, такие перлы еще не в ходу. Казуистика[31]в этом веке если уже и родилась, то только под стол пешком ходит. — Ладно, пошутили, посмеялись, пора и о деле поговорить. Или как?

* * *

Удачно получилось, что я и со второй попытки все-таки не успел изложить Митрофану новую редакцию своих похождений. Иначе пришлось бы сейчас выбирать: врать отшельнику, не зная точно, что ему со слов Уха обо мне известно, или придерживаться исторической правды, рискуя тем самым потерять только-только завоеванное доверие монашка. А так ничтоже сумняшеся я вкратце пересказал основные события, случившиеся со мною за последние две недели, начиная с того момента, как, неся под мышкой труп княжича Витойта, повстречался с ведуньей Марой.

По глазам было видно, что обоим слушателям хотелось бы узнать больше о моем туманном прошлом: в смысле где родился и в какую веру крестился, — но выспрашивать подробности не стали. А я, в свою очередь, проскакав по вехам героического пути, быстро перешел к основному блюду. То бишь к информации, полученной от пленного крестоносца. И на фоне этих новостей все остальное мгновенно поблекло. По крайней мере, для брата Феофана.

— Вот как, — произнес задумчиво отшельник. — Теперь понятно, отчего такая пошесть разбойничья на наш край кинулась. Ишь, бесовское отродье! Что удумала немчура поганая! А еще воинами Христовыми себя кличут. Да они хуже басурман! Анафемы на вас нет!.. Прости, Господи, — брат Феофан перекрестился. — Одного в толк не возьму: отчего вы с эдаким важным делом ко мне пришли? Надо было сразу в монастырь, к игумену. А уж пресвитер и к князю гонца немедля снарядил бы. Шутка ли — священная реликвия пропала! Мощи самого великомученика Артемия Антиохского!

— Бежал я от послушания, — потупился Митрофан. — Не уверен, что монахи стали бы меня слушать, покуда епитимию не исполню. А их милости, в таком виде, и вовсе не с руки на люди показываться.

— Это верно, — вынужден был согласиться отшельник. — Не подумал… Даже в монастыре, сиречь духовной обители, иной раз привечают по одежде. Тогда понятно, зачем вы в скит пришли… Ну что ж, придется мне нарушить обет. Авось Господь не посчитает это слабостью и простит невольное прегрешение.

Он встал и, не говоря ни слова, пошел в избушку. Мы с Митрофаном только переглянулись в недоумении: осерчал, что ли, старец? Но все тут же и прояснилось. Брат Феофан вернулся, неся две холщовые торбы. Из той, что побольше, засыпал в бурлящий кипяток пшена, размешал и добавил пару горстей какого-то серого порошка из другой.

— Грибы сушеные… — объяснил. — С солью. Так черви не заводятся. Хоть сто лет храни. А как напреют, с кашей — за уши не оттащить. Есть и ветчина, да только день нынче скоромный.

Впрочем, густой аромат, что пополз от котелка, говорил сам за себя. Такую пищу и за пиршественный стол подавать не грех. Хоть самому князю. Так что пусть себе мясо и дальше в закромах старца лежит.

— Стало быть, говорите, на Люблянской дороге крестоносцы гонца подстерегли? — вернулся к прежнему разговору отшельник. — А не у Заячьего ручья, случаем?

— Рыцарь точно не говорил. А мы толком выспросить не догадались, — повинился я. — Ты-то, брат Феофан, откуда о сем деле знаешь? Сорока, что ли, на хвосте весточку принесла?

— Можно и так сказать, — кивнул тот. — Да только невдомек мне, глупцу старому, о чем птица вещала. Марьюшка, царство ей небесное, куда лучше язык тварей божьих понимала.

Черт, я же совсем забыл о филине. Крылатый Ух ведь и Маре обо всем, что слышал-видел, докладывал. А теперь, значит, отшельнику служит. Кстати, что-то не видать его. А ведь ночь на дворе. Самая пора для филина.

— Сын боярский[32]Мишка заезжал ко мне давеча. Проведать, и провизию подвез… — брат Феофан поглядел на торбу с пшеном, потом поглядел в котелок и осторожно перемешал густеющее варево. — Он и сказывал, мол, лесной люд совсем с ума сбрендил. Целый отряд кнехтов вырезали у Заячьего ручья. Причем когда немцы еще только за добычей шли. Я еще подумал: с чего бы это разбойникам задарма геройствовать? А теперь понимаю так, что это тот, о ком вы сказываете, оборонялся. И если жив он, стало быть, там, в глухомани и прячется. Перейти через ручей смог, а обратно уже сил не хватило.