Затягивая потуже шнурки, Андрей мысленно перебирал список композиций внутреннего проигрывателя. Две линии киви – значит, нужно что-то быстрое и энергичное, возможно злое. Посомневавшись над «Ленинградом», остановился всё-таки на «G&G» – литовский хип-хоп бодрил и заставлял поймать простенький, но очень удобный для нужд Зайца ритм. Мысленно включил музыку. Быстрым стремительным шагом, таким, с которого в любой момент удобно сорваться на бег, прошёл к своим линиям. Несколько взмахов ножом – развязал паллеты. Собрал уголки, отнес к мусорному контейнеру. На обратном пути, не останавливаясь, схватил с одной из паллет два верхних ящика, поставил на линию. Открыл первый, резким движением потянул целлофановый кулек, высвобождая фрукты. Снял раскрытый ящик, повторил процедуру со вторым, вернулся к паллете. К моменту когда привели девушек – обе линии уже были заставлены ящиками с фруктами: по шесть ящиков с каждой стороны линии, все раскрыты, кульки вытащены, место для коробок под «второй класс» оставлено, решётчатая клетка для выбрасывания пустых картонных ящиков поставлена рядом с линиями. Работа пошла.

Работа с киви отличается от работы с персиками, нектаринами, сливами и абрикосами – всем остальным, что пакуется на секции панеток. Если корзинки с прочими фруктами каждая девушка выставляет на линию сама, с удобной для себя скоростью, подгоняемая только внутренними нравственными императивами и начальником линии, то линия с киви идёт в лучших традициях конвейерных лент. На линии работает четыре девушки. Одна выставляет на линию пустые панетки, так, чтобы они шли непрерывным потоком, а три оставшиеся кладут в проезжающие мимо них панетки по два фрукта каждая, причём последняя из стоящих на линии девушек должна следить за тем, чтобы во всех уходящих дальше панетках действительно было по шесть фруктов. Скорости тут несравнимо большие и категорически не рекомендуется оставлять работниц без фруктов даже на короткое время, необходимое для замены пустого ящика на полный, как нельзя и ставить перед ними ящики нераскрытые, с оставленными в них кульками – в общем, неподготовленные к работе. Работа на киви, как любил говорить Заяц, если кому-нибудь приходило в голову спрашивать его о специфике работы в «пакхаусе» – это высший пилотаж. Это почти так же круто как финальная игра с равным соперником – только идет она не до двадцати одного очка или сорок минут, а несколько часов, чаще всего – большую часть дня.

Пока девушки разбирались с первой партией фруктов, выворачивал кульки, время от времени поглядывая на линии. У дальней на четвертой заканчивается первый ящик. Взял полный, полетел. В тот самый момент, когда девушка отбросила опустевший ящик, поставил на линию новый и им пододвинул еще два, так чтобы крайний занял освободившееся место. Схватил выброшенный ящик, пошёл назад, заодно подобрав еще один. Шаг, два, на третьем – оба ящика летят в клетку, следующий подготовленный ящик снимается с паллеты, ставится взамен убранного. Красивый разворот на месте, следующий ящик в руки – на четвертую линию. На обратном – выхватывается с линии пустой ящик до того, как сама девушка его бросила на пол, шаг вперёд и пол-оборота с уклоном вправо, чтобы пройти мимо двух девушек, не задев ни одну из них, ещё один ящик забирается другой рукой, ещё один разворот в лучших традициях Джордана, секундная остановка – ящики отправляются в корзину. Есть несколько секунд, чтобы подготовить новую парочку ящиков. Пустой ящик на ближнем углу третьей – с паллеты берется новый… Поймал взгляд проходящего мимо Алекса, выставил в его сторону два пальца, средний и указательный, и несколько раз одновременно согнул и разогнул их. Хорошо, что киви начались всего за полчаса до первого перерыва. Вот после него придётся отбегать два часа сорок минут, и к следующему перерыву будет хотеться только курить и материться. Желательно на кого-нибудь, был бы повод. А потом еще два часа и еще сорок минут…

Неринга позвонила на третьем перерыве.

– Как там у вас?

– Нормально, – лаконично ответил Заяц. – Закивался, но нам четыре паллеты на две линии осталось. Хурма. Что у тебя?

– Фигово, – Неринга вздохнула. – Не позволяют они мне мужскую фамилию брать. Сказали, могу выбирать либо Кишкене, либо Кишке. Кишкис – никак нельзя. Вот.

А вот и повод материться. Хотя Неринга и до этого прекрасно знала о его отношении к литовской бюрократической системе во всех её проявлениях, так что выгружать усталость на жену не было смысла. Спросил только:

– И что ты?

– А что, ты получал от меня звонок, или сообщение, где я просила совета? – Фыркнула в ответ Неринга. – Анкету о регистрации брака заполнила, фамилию менять не стала пока.

– И правильно. Будем думать. – Заяц кивнул. – Ладно, зайка, я еще разик курнуть хочу, пока брэйк не закончился.

– Сам ты зайка, – привычно огрызнулась жена. – За тобой заехать?

– А я не знаю, нас после киви домой отправят или до восьми будем… Сам доберусь… – изобразив звук поцелуя, Андрей отключил звонок. И только после этого громко, привлекая внимание всех находящихся на «территории для курения», выматерился, виртуозно перемешивая русскую, польскую и английскую бранную речь. Литовский мат Заяц не любил, считая его нежизнеспособным.

– Что случилось, Андюха? – спросил кто-то. Заяц закурил, глубоко затянулся и, выпустив дым, ответил.

– Боже, храни королеву. Воистину.

* * *

Они жили в Англии уже четвертый год. Сначала работали «через агентство» в одном цеху, потом – через другое агентство в другом, потом получили контракт в третьем: Андрей как упаковщик, Неринга – в качестве оперативника контроля качества. Поменяли несколько мест проживания: начинали жить в комнатушке «польских общежитий» – многокомнатных домов, которые некоторые предприимчивые поляки снимали у англичан и сдавали в них койкоместа новоприезжим за цену, кажущуюся на первый взгляд дешевле, чем у других, но на самом деле – с учетом условий проживания, непомерно высокую. Потом была комната, снимаемая у индусов, мало чем отличающаяся от «польского варианта», разве что людей в доме было ощутимо меньше и никто не пытался подселить им в комнату еще человека-другого. Потом была комната в доме у английской семьи: вполне прилично, но жизнь вместе с хозяевами всё-таки несколько напрягала. Потом – снимали дом, вместе с парой таких же как они приезжих и только совсем недавно переехали в отдельную квартиру – зарентованный однобедрумный флат, как называли это местные русскоязычные. Следующим этапом в плане был собственный дом и по прикидкам Зайца, не меняя работы, они скопили бы достаточную сумму для депозита на ипотеку года за три, при этом не слишком ощущая, что они именно экономят. Менять работу при таком положении вещей он не собирался. Тем более – ни в ближайшие три года, ни вообще – не собирался возвращаться в Литву. Зачем? – если работая чернорабочим по графику четыре рабочих дня, четыре выходных, он живёт здесь лучше, чем большая часть «среднего класса» на родине. Этого аргумента в объяснениях с оставшимися в Литве родственниками и большинством друзей хватало. Говорить, что просто от мысли о жизни в Литве его тошнит, Заяц считал лишним. По его персональному убеждению, для того чтобы понять как мерзко обстоят дела в Литве достаточно просто иметь глаза и самоуважение. И даже опыт проживания в других странах необязателен, а уж если и он есть… Нет, возвращаться он не собирался, а тех, кто, пожив-поработав на Западе, все же возвращался – считал либо идиотами, либо наивными романтиками, надеющимися, что что-то в стране может поменяться, возможно даже с их помощью. Впрочем, наивных романтиков почти не было – все те, с кем доводилось разговаривать самому Зайцу, планировали возвращаться исключительно ненадолго и только для того, чтобы привести в порядок какие-то дела или вывезти с собой каких-нибудь родственников. В реальность «возвращенцев», рассказывающих литовской прессе о том, как плохо им было за бугром, он не верил, хотя и натыкался иногда на их истории на литовских новостных порталах. «Опять пропаганда ГосДепа», – комментировал он такие статьи жене за ужином, на что та лишь пожимала плечами: «А как им ещё молодёжь удерживать?»