говорится об одном человеке, который в один прекрасный день… — И, опершись на буфет, как на перила, она стала рассказывать, что этот человек в один прекрасный день отправился в долгий опасный путь, но не бродить по свету, как глупый Гонза, а в долгий и опасный путь, как это бывает в детективе. А куда?.. К совсем чужим людям. Он никого из них не знал, и они его не знали, а между собой люди были давно знакомы. И сказала, что завтра я тоже отправлюсь в путь к совсем чужим людям, с той лишь разницей, что этот путь не так уж велик, а чужие люди — это ученики, которые знают друг друга уже с прошлого года.

— Ну, и я должен от этого спятить? — спросил я, а Руженка опять взорвалась, схватила дрожжи, но потом одумалась и сказала:

— Это было правда страшно — прийти к чужим людям. Что он про них знал? Как его примут? Будут ли с ним разговаривать? Не подстроят ли ему ловушку? Ведь этому человеку было плохо. А ко всему он еще был смирный и хороший, очень чувствительный. Когда читаешь, трогательно до слез. А те люди, к которым он пришел, были гангстеры, а он был… злодей… — Руженка посмотрела в зеркало, которое висит в кухне возле окна, и добавила: — Злодей, а пришел в тюрьму!

Я встал с постели и улыбнулся. Мои соученики, к которым я сегодня пойду… — я еще раз улыбнулся и в пижаме отправился в ванную, — они действительно знакомы с прошлого года, я буду чужим для них, они не станут со мной разговаривать, могут мне устраивать каверзы, а я об этом никогда и не думал. И зачем им такое делать? Разве я злодей из глупой детективки пани Коцоурковой? Я выпил из стакана немного воды и вспомнил о тюрьме, про которую говорила бабушка. «Он мечтает, — говорила она, — о школе… и даже не знает, что мечта, собственно, о тюрьме… Мир сам по себе — тюрьма. Бедная бабушка, когда-то она видела даже мрак над картой. Я радостно плеснул в лицо водой и стер ее рукою, мне показалось, будто издалека доносится звон колоколов…

Во время завтрака в кухне мать мне что-то говорила, наверное, ничего особенного. Она глядела на прибор из мейсенского фарфора, который лежал опрокинутый на буфете, а я не слушал. Не обращал я внимания и на Руженку, которая злилась как черт. Она махнула рукой на тарелку с булками, на дрожжи и книжку, наверное хотела, чтобы я взял булки с собой. «В первый же день я потащусь в школу с булками, — думал я, — пожалуй, так оно и будет, уж скорее бы уйти». Потом уже в дверях Руженка мне что-то буркнула и мне почудилось, что она показала язык.

— Я показывала не на булки, — объяснила она, — а на ту книжку Коцоурковой, от которой та чуть не спятила и чуть не роздала все бананы.

Потом она мне что-то сунула в руку и сказала, что это мое спасение… За дверями на лестнице я рассмотрел вещичку. Это была маленькая стеклянная черно-белая обезьянка. Наверное, талисман, засмеялся я, мне нужно за него подержаться. Я положил его в карман и сбежал вниз. Внизу вышла пани Гронова и тихо помахала мне рукой. Из кухни донеслись удары — будто там что-то прибивали. Я увидел дворника, который прибивал какую-то веревку на окно. Не собирается ли он повеситься, пришло мне в голову, и я вышел на улицу. Коцоуркова стояла у открытой витрины и что-то в ней перебирала. Как бы она снова не сунула покупателям бананы вместо картошки, улыбнулся я, в это время к ней приближались две фигуры — одна почти мальчишеская, а другая вроде женской. Ну, конечно, это патруль, который нас сторожит, отец ведь уехал. Но они шли без плащей — сегодня была хорошая погода. Под мостом клубился пар — все это напоминало кадило, только чувствовался запах железа и влаги. Недавно наверху прошел поезд и мост еще дрожал — я опять улыбнулся. На перекрестке было шумно. В витрине москательной лавки над коробками мыла возвышались свечки с черными и серебряными крестами, пальмовыми и кипарисовыми ветвями — до дня поминовения усопших было еще два месяца, и не понятно, почему свечки выставили уже теперь. Какой-то пан в котелке, который проходил мимо, посмотрел на меня, словно спрашивая, над чем я смеюсь, — это был, наверное, служащий из похоронного бюро. Народ переходил перекресток на зеленый свет, как обычно ходят (есть такое предписание), и, хотя на улице висел светофор, стоял там еще и полицейский. Я прошел мимо него и впервые в жизни подумал: а что, если бы он знал, кто я такой, может, он мне что-нибудь сказал или спросил у меня о чем-то, как спрашивают наши гости, а может, подумал бы, что я расскажу о нем дома. Да, отец уже неделю, как уехал, он в коричневом аду, усмехнулся я, когда, пройдя церковь святого Михаила, я вошел в Штернбергский парк, — мне полагалось идти здесь… Я повернул на дорогу, которая вела по парку рядом с ковром из цветов, и там повстречал каких-то двух школьниц. Наверное, это были школьницы, потому что они несли портфели, а у одной из них на спине и на косах были розовые банты. Они посмотрели на меня. На ковре из цветов цвели красивые розы. Как под окном у короля в городе Седмиграде, вспомнил я и опять улыбнулся. Потом я погладил огромную собаку — она шла по краю цветочного ковра и не уклонилась от встречи со мной. Скорей всего, собака принадлежала женщине, которая шла за ней и держала в руке намордник и поводок. Мы кивнули друг другу и улыбнулись, хотя и не были знакомы. С боковой дорожки, которая вела к памятнику графа Штернберга и тянулась потом дальше, вышел какой-то пан в очень красивой шляпе и элегантном костюме. Он все время оглядывался, а вдали за ним мелькнули две полицейские формы. Надеюсь, он не собирается отравиться, подумал я и чуть-чуть подпрыгнул… А потом среди деревьев что-то зачернело и открылась прекрасная картина.

Черное здание, со статуями старцев по второму этажу и с государственным гербом над входом, стояло на другой стороне улицы, напротив меня, как какой-нибудь замок, полный забав, радости и счастья. Справа и слева шли ученики — маленькие, побольше и совсем большие,