ребенком весело уехал, ни одна живая душа его не заметила. Дома он положил в соседнюю комнату ребенка, — и Грон опять сделал жест по направлению к комнате, куда отнесли плахy, — ну и все было в порядке. Жена и не могла узнать, что рядом с ней — чужой ребенок. У нее была горячка, и она даже не рассмотрела как следует своего ребенка. К тому же это был младенец почти такого же возраста и, конечно, того же пола, а такие младенцы все похожи один на другого как две капли воды. Они отличаются только тем, что у каждого своя душа. — Дворник засмеялся. — Только душу никто не видит, разве что отец небесный.

В эту минуту за дверями дворницкой что-то загремело и в кухне погас свет. Руженка вскрикнула, а я посмотрел в окно, из которого, как только погас свет, на нас обрушилась мертвая мгла. Со стула, на котором сидел дворник, скользнула тень — это был он, дворник. Одним прыжком он очутился у двери. Сказал нам, чтобы мы спокойно сидели и что он сейчас зажжет свет.

— Опять что-то сломалось на станции, — заворчал он. — Чего этот народ только там делает, один бог знает! Сидите спокойно.

Мне показалось, что по лестнице прошумели чьи-то шаги, направляясь в нашу квартиру, кто-то к нам шел, но это были не мамины шаги. Мама была в гостях, должна была зайти в магазин и собиралась вернуться только к ужину. В пепельнице на столе догорала сигарета — маленький красный огонек светил в полумраке сквозь пепел. Потом в кухне снова зажегся огонь, из тени у двери появился дворник — он подошел к своему стулу, погасил огонек и пепельнице и сел.

— К нам кто-то пошел, пан Грон, — пробормотал я.

— Кто бы это мог быть, — сказал дворник, — разве что какой-нибудь призрак? Может, Коцоуркова понесла лимоны? — Грон засмеялся, потом рукой остановил Руженку, которая собралась встать. — Сидите спокойно, — сказал он.

Мы сидели словно каменные, и, кроме той минуты, когда погас свет и на лестнице раздались шаги, мы совсем забыли о том, что происходит у нас в квартире… И вдруг Руженка вздрогнула и только собралась открыть рот, чтобы что-то спросить, как дворник оскалил зубы. Она и звука не издала.

— Ничего не случилось, — махнул он рукой, — пострадавшие родители заявили о краже в полицию, а полиция начала искать. Молодой аспирант-криминалист, который воображал о себе бог знает что, воображал, что у него великое будущее, вел следствие. Он велел составить список всех умерших за этот месяц детей определенного возраста, он, видно, тоже думал, что ворами могли быть родители, у которых умерли дети,— это означает, что статистик стоит на втором месте после шантажиста. Только никаких результатов это не дало. Даже несмотря на то, что в уголовном розыске была в руках карточка с именем вора. Они ее спокойно отложили, потому что у вора-то ребенок не умер… — Дворник рассмеялся и продолжал: — Наконец этому аспиранту пришлось только пожать плечами. Хотя он и сказал, как это всегда говорится, что это особый случай, от которого он не отступится и будет продолжать расследование. Остальные его поняли как надо: будет, мол, стараться, чтобы сделать карьеру. А его тогдашний начальник — старый уголовный волк — даже похвалил его… Но какой смысл было продолжать следствие, если все свидетели, которых призвали по этому делу, были ни к чему. Особенно продавщица, которая отпускала пострадавшей крупу для каши и дрожжи для булок, пока коляска с ребенком весело катилась по тротуару за угол. Впрочем, этой продавщице крупно повезло — через некоторое время она выиграла в какую-то лотерею или еще где-то и разбогатела. Но это ж случаю не относится. Короче, ни к чему они не пришли. И так этот милый украденный ребенок до сего дня весело живет под чужим именем в какой-то чужой семье, в то время как их собственный ребенок на том свете в раю, а его телесная оболочка, закопанная в ящике в молодом лесу возле Ржипа, теперь похожа на скелет маленького зайца… Никто ничего не знает — только один человек на свете, его отец. Таких чужих детей, как говорится, у нас гораздо больше, чем кажется, только в газетах об этом писать нельзя — люди посходили бы с ума. Ну вот и все.

Дворник замолчал, посмотрел на нас исподлобья и оперся о подлокотники стула. Мы дрожали. Руженка еще больше, чем я. Пани Гронова перестала за нами приглядывать, она встала, принесла бутылку вина из шиповника и три рюмки, а потом еще четвертую, побольше, в которую налила сначала немного воды, — это было для меня.

— Ужасно, — сказала Руженка, когда немного пришла в себя и глотнула вина. — Так страшно. Чужой ребенок в чужой семье, и никто об этом не знает, только отец.

Дворник сидел и молчал, и его жена сидела и молчала, оба уставились в стол.

— Может, это из какого-нибудь романа? — вдруг спросила Руженка. — Или на самом деле было?

— Наверное, на самом деле, барышня, — сказал дворник и посмотрел Руженке на шею.

— Ничего, ничего, — быстро заговорила дворничиха, — я, барышня, сейчас вытру… — И тут же она принесла тряпку и вытерла вино, которое Руженка расплескала по столу, когда у нее затряслись руки. — Я вам, барышня, еще налью. Подождите, немножко водки…

Мне вдруг пришло в голову такое, отчего я страшно покраснел.

— Если это случилось на самом деле и вы знаете все, что рассказывали, — воскликнул я, — значит, выяснили, кто украл этого ребенка! Иначе вы бы этого не смогли рассказать.

Дворник поднял на меня глаза и испытующе поглядел.

— Не выяснили ни того, кто украл ребенка, ни как его украли, — ответил он. — Известно только, что возле магазина украли ребенка из коляски у одной женщины. Все остальное, что я рассказал, это — как такое называется? — предположение полиции, предположение того бывшего аспиранта-криминалиста, который верил в свое великое будущее. Который, если хотите знать, — сказал он и посмотрел на Руженку, как та пьет водку, — никогда вора не поймал и не устраивал обыска в его квартире. Потому что о воре, — сказал он загадочно и оскалил зубы, — ничего не известно. Барышня, выпейте еще.

В этот момент в углу кухни что-то тренькнуло, будто