нужно танцевать с цветком в руке или по крайней мере в платье… Танцевать без цветка в руке или в коротенькой юбочке опасно.

— А ты уже был внутри? — высунула бабушка опять голову. Разговор милой хрупкой куколки, наверное, ей пришелся не по душе, и я не сразу понял, что она имеет в виду,

— Где внутри? — прошептал я.

— Внутри, в той гимназии.

— Конечно, нет, — ответил я, — только заглянул в ворота. Стоит там на лестнице статуя из мрамора, какой-то старик с мальчиками, опутанный змеями. Говорят, это Лаокоон.

— Лаокоон, — кивнула она, — это может быть. Его змеи действительно опутали… И ноги… — Поглядела на меня испытующе и сказала: — Нужно бы тебя провожать. Этой со щеткой. Чтобы по дороге тебя не схватило какое-нибудь привидение.

— Руженка хочет! — воскликнул я. — Только ей не разрешают. Она там на тротуаре как начнет что-нибудь кричать или схватит меня, а это не годится.

— Это не годится, — заворчал медведь. — Хватать нельзя. Для этого есть полиция.

Бабушка отвернулась, чтобы показать, что не слушает, а сама шарила рукой где-то под нижним краем рамы.

— Провожать не нужно, — согласилась она, — еще кто-нибудь увидит, что у нее в руках щетка, и подумает — небось боится привидений. Лучше туда ехать в коляске.

— Это тоже не годится, — заскучал я. — Разве у нас есть коляска? У нас коляски нет. И вообще теперь в колясках не ездят.

— Потому что умер старый император, — ответила бабушка огорченно. — Если бы он не умер, ездили бы в колясках. Хотя все равно ездят, — сказала она задумчиво, — знаю, и вы тоже ездите. Ведь в деревне есть бричка. И вообще, — спросила она как бы невзначай, — какая будет писаться дата, когда ты пойдешь туда в первый раз?..

— Я на напишу первое сентября сего года, — сказал я, вспомнив, что бабушка опять выспрашивает, какой теперь год, и, чтобы запутать разговор, неожиданно брякнул: — И я одичаю! Да-да-да, — закивал я, когда она в недоумении обнажила передние зубы, а медведь затрясся. — Да-да! Но это неправда. Это говорит только Руженка. Когда же я говорю ей об этом сам и утверждаю, что в таком случае я не буду приходить из школы, она тут же все переворачивает и говорит, что это неправда. Что я не одичаю. Она боится, что я стану бродяжничать.

— Она неумна, — высунула бабушка голову из рамы, будто хотела, чтобы я лучше слышал, — никогда умом не отличалась. Мне всегда казалось, что она глупа. Теперь я в этом вполне убедилась. Ты ее вообще не слушай. Еще из-за нее лишишься разума, как этот писака у Маусбергов. А то, что упадет мост, — тоже глупость. Поезд может упасть. Поезда — это ужасная вещь. В них глохнешь и ноги немеют. Поезда плохо влияют на почки… — Она на минутку замолчала, потом схватилась за бриллиант в ухе и заговорила опять: — Поезда сотрясают мозг, и человек, когда он в них ездит, легко может сойти с ума. Как этот писака у Маусбергов — правда, тот спятил от запоя. Лучше всего коляска с парой белых лошадей или с двумя парами.

— Но это ошибка, — зашептал я. — Руженка боится именно моста, она ему не доверяет.

— Не слишком она умна, — покачала головой бабушка, — ни капли разума. Даже это стекло, за которым я вишу, — она показала рукой на себя, — и его не может как следует вытереть. Все время перед глазами какой-то туман, но я-то знаю, что это не туман. Это пыль. Пыль на стекле. Недавно здесь что-то передвигали…

Сердце у меня чуть не выскочило, я затаил дыхание. Пришло время, когда я мог надеяться, что она выскажет все, что у меня на душе.

— Да-да… — закудахтал я и посмотрел на нее, но она махнула рукой и сказала:

— Что еще говорят об этой гимназии?

— Говорят, — промямлил я кисло и опять упустил случай, — говорят, что в гимназии я должен сесть возле окна, чтобы не испортить зрение, потому что в классе темновато. Еще счастье, что я иду не в первый, а во второй класс, потому что это будет на третьем этаже и там светлее. А также счастье, что гимназия у Штернбергского парка, большого и красивого. Но какое это имеет значение — ведь парк снаружи и мы в нем учиться не будем, а будем учиться внутри помещения. Разве только изменят общий порядок и вместо помещений будут учиться в парках.

— Она и правда дурочка, — ответила бабушка. — Нормальному человеку такие глупости не пришли бы в голову. Не пойдешь в первый класс потому, что теперь детей загоняют в школы с семи лет. Во времена Марии-Терезии начинали учиться с восьми. Ну, хорошо, значит, идешь во второй. Там у тебя будут какие-нибудь товарищи? — посмотрела она на меня вопросительно, и я затаил дыхание…

— Будут! — воскликнул я. — Будут, я уже не стану таким одиноким, и в деревне мне разрешат ходить в лес с деревенскими мальчишками, и я буду… охотиться и бросать лассо и… и… я уже достаточно большой.

Но бабушка только махнула рукой и сказала:

— Охотиться и бросать лассо нет надобности, это делают только дикари… Император, когда ему было тринадцать лет, тоже не ходил на охоту и не бросал лассо, а в восемнадцать стал императором.

— Охотиться и бросать лассо не надо, — забурчал медведь беспокойно и с благодарностью поглядел на бабушку.

— Немножко надо, — улыбнулась танцовщица и легонько потянулась, — по крайней мере будет стройный. Но вам этого не требуется, — посмотрела она на меня, и щеки ее порозовели. — Вы достаточно худой и гибкий.

— Нехорошо быть худым, — сказал медведь. — Лучше быть пухленьким, тогда крепче держишься на ногах.

— Это если их четыре, — улыбнулась танцовщица. — А если их две, то лучше быть худым.

— Так я не пойму, — сказала вдруг бабушка, — как я вижу и как мне кажется, ты хочешь идти в эту школу. Он мечтает о школе, хочет там быть и даже не знает, что мечтает, собственно, о тюрьме. Да-да, — вздохнула она, когда я с удивлением на нее посмотрел.