бросился, стояло возле задней стены, где всегда царил полумрак, а на улице уже темнело. На круглом столике, как и прежде, на стекле лежал лимон и стояла рюмка. Я взял рюмку трясущейся рукой и посмотрел сквозь нее в окно, на дне я увидел переливающуюся жидкость — рюмка осталась недопитой. Я поставил рюмку обратно на стол и повернулся, чтобы не сидеть спиной к бабушке.

Я не мог радоваться, потому что был испуган и растерян, но и не слишком отчаивался, потому что где-то в глубине души радовался. Словом, все было не черным и не белым, и если бы я имел разум, то, наверное, знал бы, что из этого не может получиться ничего, кроме невыразительной серости. Я хотел рассказать ей все, что у меня было на сердце, выложить, и втайне верил и надеялся — она мне что-нибудь скажет. Я поднял глаза, как к небу, но она опередила меня.

— Что-то происходит здесь, в этой комнате, — сказала она на венском диалекте, — но я не понимаю, что. Зато я узнала — ты пойдешь в обычную школу.

Я затаил дыхание. Так, она уже знала. Я хотел спросить, кто ей сказал, но она снова меня опередила.

— Эта, со щеткой, сегодня говорила. Искала здесь иголку. Только хотела бы я знать, — и она внимательно на меня посмотрела, — когда ты пойдешь в эту школу. День, месяц и год.

— Когда пойду, — зашептал я и вспомнил, что бабушка уже очень давно выпытывала у меня, который теперь год. — Когда пойду? Как только кончатся каникулы. Первого сентября.

— Первое сентября через полгода. — Она отвела глаза в сторону. — Когда называешь год, нужно назвать его цифрами.

— Первое сентября будет через неделю, — зашептал я, — ведь уже конец августа.

Бабушка сделала вид, что не слышала ответа, высунула голову из рамы и спросила, где находится школа.

— Надеюсь, на улице Кардинала Шкрбенского, в двух шагах отсюда, — сказала она и опять внимательно на меня посмотрела.

— Нет, — прошептал я, — эта улица называется не Кардинала Шкрбенского, а Яна Гуса, а та, про которую вы говорите, в другом месте…

И чтобы ей помочь, я объяснил, что моя школа в двадцати минутах ходьбы и нужно идти под железнодорожным мостом, который может упасть, как утверждает Руженка, потом нужно перейти перекресток возле москательной лавки, где погибло уже немало людей.

— Да-да, — кивнул я, видя ее удивление, — например, торговка овощами Коцоуркова, приятельница Руженки. Ее воскресили в больнице, а на другой день ее прогнали домой да еще и оштрафовали за то, что лезла под машину. Но здесь нет ничего удивительного, — сказал я. — Моя школа возле Штернбергского парка, почти так же далеко, как церковь святого Михаила, и это школа совсем не для маленьких. Это гимназия.

Бабушка затаила дыхание, и я использовал это в своих интересах, прибавив тихонько:

— Отец, собственно, не хотел, чтобы я ходил в гимназию к Штернбергскому парку, я это узнал по секрету…

— Так, — подняла она глаза. — Значит, не хотел? А куда же он хотел тебя отдать?

— Куда-то в другое место… — соврал мой голос. Я замолчал, и в комнате водворилась тишина. Она качала головой, немного выдаваясь из рамы, и испытующе глядела на меня. Я затаил дыхание, а сердце у меня стучало, я ждал, что она скажет. Но тишину никто не нарушил, и она стала спрашивать дальше, как выглядит гимназия.

— Это большое черное здание, ответил я, — над входом висит государственный герб, а по второму этажу в стене выстроились статуи старцев.

— Государственный герб, — встрепенулась она, — значит, это не очень плохая гимназия. Я знаю, какой красивый этот герб! Какие у него крылья — только взлететь, когти — только схватить, а две головы — это мудрость. Вроде как…

— Совсем не так, — зашептал я, — на гербе нет крыльев и двух голов. Ведь он не летает.

— Но, — воскликнула она растерянно, — где ты это слышал? Кто тебе такое наговорил? Как же не летает, раз это птица. Не может же она лазить, как обыкновенное земное животное.

Под бабушкой, на диване, послышалось какое-то бурчание, выражавшее несогласие.

— Это не птица, — сказал я, — у него одна голова, два хвоста и четыре лапы.

— Медведь! — воскликнул мой мишка и подскочил на диване.

Из стеклянной горки раздался мелким звоночком смех, и танцовщица захлопала в ладоши.

— Господи, — воскликнула бабушка, — разве это не орел?

— Конечно, нет. Это лев. Царь зверей Лев!

— Царь Лев, — повторила она расстроенно, — земное животное. Значит, это не очень хорошая гимназия. А кто же те старцы по второму этажу в стене?

— Этого я еще не знаю.

— Не знаешь, — кивнула она снисходительно. — А что о них говорит та, со щеткой? Она кое-кого знает,

— Руженка тоже не знает, — ответил я, — она их боится.

Я объяснил: вчера утром она заявила, что они голые и что это не годится в школе для детей. После завтрака она сказала, что вместо них лучше бы поставили животных. А после обеда — ангелов...

— Это, наверное, князья, — покачала бабушка головой. — Тогда все в порядке. Это князья. Конечно, никто другой не построил бы такую гимназию, только старый император. У царя Льва не хватило бы денег.

Бабушка спряталась в раму за стекло и замолчала.

Но я пришел сюда не за этим. Я еще ей не высказал всего, что лежало у меня на сердце, и она мне ничего не сказала. Я схватил рюмку с остатками жидкости и посмотрел через нее в окно. Остаток на дне, прозрачный как кристалл, переливался в стекле, и мне казалось, будто в рюмке катается большой жидкий бриллиант. «Вот видишь, — думал я и не знал, радоваться мне или огорчаться, — я пришел сюда не за этим. И ты мне ничего не сказала. Но еще не все потеряно, еще будет случай» — продолжал думать я и кусал губы. Она была в раме за стеклом, а откликнулась танцовщица.

— Гимназия, — сказала она звонким, крепким стеклянным голоском, — это где танцуют!

— Не танцуют, — ответил я, — а упражняются.

— В этом нет большой разницы, — благосклонно улыбнулась она, — только