— Как вы тут оказались? — выпалил я, в изумлении разинув рот.

— Ты думал обо мне.

— Вы теперь тоже застряли здесь, как и я?

— Нет, я вернусь в свою серую и убогую Вселенную городского хаоса, как только ты справишься с трудностями.

Передо мною замаячила сумрачная надежда, и я спросил:

— А меня вы вернуть сможете?

— Это невозможно, я, кажется, тебе уже объяснял, — ответил мой наставник раздраженно, пытаясь выдернуть завязшую в жиже ногу.

— Почему вы можете ходить туда и обратно, а я нет?

— Потому что я не принадлежу этой вселенной, но она в некотором роде принадлежит мне. Кат и ты сам.

— Что это значит?

— Когда-нибудь ты поймешь, а пока знай — я всегда окажусь рядом, если ты будешь нуждаться во мне, как сейчас, — проговорил он, смягчаясь. — Я уже раз укорял тебя за хандру, — напомнил Олег Владимирович, выдернув, наконец, ногу.

— Было дело, — печально согласился я.

— Уныние, друг мой — это самое страшное наказание, которое мы всегда выбираем добровольно. Но оно не способно созидать, лишь разрушать. Только вот не препятствия на нашем пути, а прекрасные творения, — мой наставник обвел рукой затопленный лес. — Ты не можешь корить себя за разлуку с любимой. Ты должен принять то, что не в состоянии изменить, и попытаться быть счастливым. Своим добровольным угасанием ты ей не поможешь.

— Но и будучи беспечным и радостным я тоже ничего не изменю, я не верну ее этим, но предам.

Мой наставник покачал головой, мученически закатывая глаза.

— Скажи, пожалуйста, какие новости ты бы хотел услышать, если бы узнал, что я виделся с Мари? Тебе бы больше понравилась известие о том, что она ужасно страдала и покончила с собой или же, что она любит тебя, и эта любовь придает ее жизни смысл и вдохновляет на творчество?

— Второй вариант мне нравиться гораздо больше.

— Хорошо, потому что он правдив. Но вот беда, Мари я принесу недоброе послание. Мне придется рассказать ей, что ты топишь лодку, в которой плывешь, уничтожая себя и мир, созданный в честь нее, потому что любовь к ней делает тебя несчастным. Боюсь, Мари чего доброго почувствует себя виноватой. — Он посмотрел на Нункапу, ютившуюся на моих руках, немного помолчал, а потом добавил. — Пойми, наконец, не всегда и не на все обстоятельства мы можем повлиять. Иногда судьба разлучает нас с теми, кого мы любим, но это не значит, что ты должен загубить свою жизнь и свои творения, погрязнув в страданиях.

Осознание того что все эти катаклизмы и бедствия совершил я, безжалостно грубо обрушилось на мня. Умирающий на моих руках детеныш Нункапа вдруг налился чугунной тяжестью.

— Как мне помочь ему? — спросил я, протягивая Олегу Владимировичу зверька.

— Для начала помоги себе, Виктор, потому что отныне ты ответственен за все, что здесь происходит, в полной мере. Пока ты не приведешь свои чувства в порядок, пока не осознаешь, что только от тебя зависят судьбы всех, кого ты сотворил, Аметрин будет утопать в твоих слезах.

— Он умирает, ему нечего есть, — проныл я, — что я могу сделать для него прямо сейчас?

— Рисуй, Виктор, рисуй, — проговорил Олег Владимирович, доставая из жилетного кармана свой волшебный карандаш, и уходя в теперь уже закрытый для меня мир.

Я еще долго стоял и смотрел на то место, где перед моим носом захлопнулась, а потом и исчезла дверь — та дверь, за которой все еще жила и любила меня моя Мари. Потом я посадил пищащего Нункапа на дерево и, отломив веточку, стал водить ею по размокшей земле.

«Рисуй, Виктор, рисуй», — приговаривал я, представляя как миска, что выходила из под моего импровизированного инструмента, наполняется молоком.

Посудина вышла корявая, и никак не желала превращаться в настоящую. Тогда я аккуратно, стараясь не повредить рисунок, сгреб землицу, на которой было изображение, закрыл глаза и постарался вспомнить приятную шероховатость обожженной глиняной посуды, запах молока и его мягкий, жирный вкус. Я стоял так, воображая все это, пока не почувствовал, что земля в моих ладонях утратила влажность. Открыв глаза, я увидел, что у меня получилось.

Помочь умирающему зверенышу оказалось легко, устранить последствия катастрофы, что нависла над Аметрином куда сложнее. Я понятия не имел, что должен был предпринять, чтобы пузатые тучи, наконец, иссякли. Я также не представлял, какие такие ветра должны развеять эту свинцовую сизость, позволив солнечным лучам обласкать, наконец, раскисшую землю, просушить дома, согреть людей и животных.

Олег Владимирович сказал, что вначале я должен помочь себе. Даже в обычном мире реальность — это воплотившиеся мысли, чего уж говорить о моем собственном. Здесь абсолютно все, что меня окружает — проекция моего же сознания, от предметов, до явлений. А это означает, что Аметрин будет не просто чахнуть, его постигнет участь Атлантиды, если я не справлюсь со своим внутренним плачем по утраченной любви.

Я не знал, смогу ли как Мюхгаузен вытащить себя за волосы из болот своего одинокого отчаяния, поэтому я покинул лес, решив, что сейчас должен быть с народом. Кто знает, может, мы сумеем помочь друг другу. Может вид затопляемого фиолетового храма, вскроет сундучок со скрытыми резервами, и я сумею-таки побороть тоску. Гибель Аметрина будет равносильна предательству нашей с Мари мечты. Она не переживет, узнав, что я погубил свое творение.

Лес, в котором я укрывался от самого себя, находился на вершине высокого холма. Он заканчивался на крутом, почти обрывистом спуске, с которого хорошо просматривался город. Даже с такого расстояния было заметно, что там происходит нечто удивительное.

Свидание с Олегом Владимировичем не прошло даром. Убавить степень сострадания к Мари пока никак не удавалось, и я начал с того что перестал жалеть себя. Этого оказалось вполне достаточно, чтобы ливень существенно поредел. В мутноватых водных просветах я разглядел десятки цветастых лент, струящихся по улицам города. Все они стремились к одной точке — озеру Гайру, что сверкало серебряным зеркалом в самом сердце Аметрина.

— Что же там творится на этот раз? — подумал я вслух.

— Готовятся к церемонии, — вновь раздался за моей спиной голос наставника.

Я даже не удивился, вспомнив, что он обещал быть рядом, пока я не разберусь со своими проблемами. Я просто спросил:

— Какие могут быть церемонии, когда кругом такое?!

— А ты сам-то как думаешь?

И тут страшная догадка обморозила меня с ног до головы.

— Жертвоприношение! — цепенея, прошелестел я.

— Угу, — процедил Олег Владимирович и укоризненно на меня посмотрел. — Это ведь они тебе жертву приносят, сделай же что-нибудь.

— Что я могу?! Помогите мне, Олег Владимирович, — взмолился я.