– Возможно, мужчинам нравится так думать, – парировала я.

– Гиена! – огрызнулся Байрон.

– Я вынужден вмешаться! – вскричал Шелли.

– Шучу, – примирительно проговорил Байрон.

– А если женщины тоже приносят в мир знания, как и мужчины? Ева откусила яблоко. Пандора открыла ящик. Не сделай они этого, во что бы превратились люди? В тупых скотов! В довольных свиней! – возмутилась я.

– Покажите мне хоть одну довольную свинью! – вскричала Клер. – Я выйду за нее замуж. Почему жизнь должна быть страданием?

Примечание автора: ЭТО САМАЯ ГЛУБОКАЯ МЫСЛЬ ИЗ ВСЕХ, КОГДА-ЛИБО ПОСЕЩАВШИХ КЛЕР.

– Как это по-женски, – презрительно фыркнул Байрон. – Страдание очищает!

Сегодня он сама снисходительность!

– Страдание очищает? – возмущенно повторила Клер. – Выходит, каждая женщина, которая родила дитя, а потом потеряла его, по-настоящему очистилась?

– Любое животное в природе страдает так же, – невозмутимо ответил Байрон. – Страдание очищает душу, а не тело.

– А вы попробуйте отрезать живому человеку ногу, влив в него полбутылки виски, а второй половиной спрыснув культю для дезинфекции! – вставил Полидори. – Уверяю, орать будет вовсе не душа!

– Не спорю, он страдает, – ответил Байрон. – Но эти муки не очистят душу. Во всяком случае, я не хотел касаться женского вопроса. Видит бог, они уверены, что их страдания невыносимы!

– Дурак, – тихо пробормотала изрядно подвыпившая Клер. Байрон не расслышал реплики.

– Давайте отвлечемся от непростой темы положения полов и обсудим, согласны ли мы с мнением, что тяга к знаниям может или должна наказываться? – вмешалась я.

– Луддиты[51] разбивают станки, – сказал Байрон. – Пока мы тут едим и пьем, в Англии ломают станки. Ткачам не нужен прогресс.

– Нет, – отозвался Шелли, – действительно не нужен. Но вы один из немногих пэров Англии, кто выступил за луддитов против своего класса и окружения, когда парламент проводил закон о разрушителях машин.

– Закон справедлив и оправдан, – вступил Полидори. – Нельзя закрывать глаза на действия людей, столь яростно подрывающих неминуемое развитие.

– А если нововведения и есть разрушительная сила? – спросила я. – Разве не насилие – заставлять людей работать за гроши, вынуждая их соревноваться с машинами?

– Прогресс! – веско произнес Полидори. – Или мы на за прогресс, или против.

– Все не так просто, – возразил Байрон. – Я согласен с Мэри. Именно поэтому я голосовал против закона. Мне понятны чувства протестующих. Работа для них все: это их хлеб, это их жизнь. Они мастера своего дела. А машины бесчувственны. Кто в силах стоять и смотреть, как разрушается его жизнь?

«Да каждый из нас!» – внезапно подумала я. Всю жизнь мы разрушаем хорошее в погоне за лучшим. Или цепляемся за то малое, что имеем, отказываясь от лучшего, которое могло бы быть нашим, если мы отважились протянуть к нему руку…

– Я этого не говорила, Байрон! – покачала головой я. – Марш машин не остановить. Ящик Пандоры открыт. То, что изобретено, нельзя отменить. Мир меняется.

Он кинул на меня странный взгляд. Байрон, страстный борец за свободу, боялся судьбы.

– А где же свобода воли? – спросил он.

– Это привилегия избранных, – ответила я.

– Мы те счастливцы, которым повезло наслаждаться свободой воли. Наша жизнь – жизнь разума. Но сравниться с разумом не под силу ни одной машине, – проговорил Шелли.

– Послушайте! Послушайте! – кричит Полидори, едва соображая от выпитого.

«Машины не пьют», – подумала я, глядя на Полидори и Клер.

Она схватила каминные щипцы, сделала пируэт с ними в одной руке и с шитьем в другой и упала на Байрона, который стоял в излюбленной мужчинами позе, облокотившись на каминную полку. Это было опасно.

– Милый Джорджи, малыш, – пьяно засюсюкала Клер.

– Я просил не называть меня так! – Байрон раздраженно отпихнул ее.

Клер с нервным смехом рухнула в кресло и взялась за шитье, пытаясь скрыть испуг.

– Машины, которые могут сравниться с разумом, – захихикала она. – Думаю, их следует изобрести. Да! Представьте свои чувства, джентльмены, когда изобретут машину, которая сочиняет стихи! Ха-ха-ха-ха! – залилась пьяным смехом Клер.

Смех перешел в истерику. Ее обнаженные плечи затряслись. Кудри разметались. Груди, словно два задорных студня, колыхались под тканью платья.

– Поэтический станок! – давясь от смеха, простонала Клер. – Счетная доска для слов! Механический поэт! Я вам тут стишок настрочил! Ха-ха-ха-ха-ха!

Шелли с Байроном замерли в суеверном ужасе. Даже если бы сейчас пол пробила рука восставшего из могилы мертвеца, это не нарушило бы их самообладание, в отличие от породившей недоумение и даже ярость фантазии Клер, которая дерзнула сравнить благороднейшее призвание, искусство поэзии, с продуктом ткацкого станка! Байрон в мрачном молчании доковылял к столику, взялся за кувшин с вином (я думала, он сейчас запустит кувшином в Клер) и опрокинул содержимое себе в горло. Не проронив ни слова, будто лунатик, он позвонил в колокольчик, требуя добавки.

Я взглянула на Шелли. Мой Ариэль[52], дух света, представлял себя в заточении у поэтического станка.

– Человек – венец творения, а поэзия – венец человечества, – наконец, произнес Байрон.

Клер кружилась по комнате и напевала:

– Венец-конец! Конец человечества! Конец! Конец! Конец!

Его Светлость обрушился на Клер, как разгневанное божество: навис над хрупкой фигуркой и, схватив за плечи, хорошенько тряхнул.

– Марш в кровать!!! – рявкнул он.

Клер посмотрела Байрону в глаза, оказавшиеся всего в паре сантиметров от ее собственных, в его красивое, но вечно недовольное лицо. Открыла рот, будто собираясь возразить, а потом молча сомкнула губы, поняв, что Байрон в бешенстве. Здорово струхнув, Клер быстро схватила с кресла шитье и шмыгнула вон из комнаты. Никто не стал ее останавливать. Слуга принес еще вина, и мы молча выпили. Я держала Шелли за руку; его трясло, как в лихорадке.