– Надо же! А мне казалось, все дело в члене!

– Рецепторы удовольствия могут располагаться где угодно. Даже если мозг в колбе.

– А давай просто ради шутки представим, что ты уже превратился в этот самый мозг в колбе, – предлагаю я. – Какое бы ты выбрал для себя тело?

– Меня устраивает мужское тело. Я бы оставил именно такой носитель, по крайней мере, до тех пор, пока не освобожусь от плоти окончательно. А если говорить об усовершенствованиях, то я добавил бы себе крылья.

Я не выдерживаю и разражаюсь хохотом.

– Крылья? Наподобие ангельских?

– Да. Представь их невероятную мощь! Просто представь их у себя за спиной.

– Какого цвета предпочитаешь? – веселюсь я.

– Только не золотые. Иначе я стану похож на Либераче[58]. Я не гей.

– Точно? – Я игриво сжимаю его яйца.

– Точно. Во всяком случае, не больше, чем ты.

– Я не вижу себя частью двоичной системы.

– И правильно делаешь.

– Я вне ее. В отличие от тебя, – говорю я. – С крыльями или без, в человеческом теле или нет, ты все равно не желаешь быть геем.

Виктор подходит к висящему на стене зеркалу и начинает расчесываться. Ему не нравится, куда свернул разговор.

– Речь не о том, чего я желаю, – мы не машину покупаем. Речь о том, кто я. О самоидентификации. Когда мы занимаемся любовью, я не воспринимаю тебя как мужчину.

– Откуда такая уверенность? Ты же ни разу не спал с мужчиной! – спорю я.

Виктор не отвечает.

– В любом случае выгляжу я, как мужчина! – восклицаю я.

Он улыбается, глядя на меня в зеркало. Я тоже вижу свое отражение. Мы словно позируем в кадре.

– Ты выглядишь, как юноша, который на самом деле девушка, которая на самом деле девушка, которая на самом деле юноша.

– Возможно, – отвечаю я, зная, что это правда. – Но когда мы вместе на публике, хочешь не хочешь, люди думают, будто ты встречаешься с мужчиной.

– У тебя нет пениса.

– Ты говоришь, как Рон Лорд!

– О, мне как раз нужно ему позвонить! Послушай, повторяю снова: если бы у тебя имелся член, то все, что случилось в душевой в Аризоне…

– И после душевой, когда ты меня трахнул…

Виктор закрывает мне рот ладонью и договаривает:

– Никогда бы не произошло.

Он поворачивается к кофе-машине и открывает крышку емкости для воды.

– Если тело – лишь временный носитель, который можно заменить, почему тебе так важно, кто я? – не унимаюсь я.

Виктор молча ищет в шкафу капсулы «Nespresso». Но я так просто не сдамся!

– Если я решусь на вторую операцию и сделаю себе член, ты меня отвергнешь?

– Пять сотен в год и свой член[59], – улыбается он.

– Что ты несешь?

– Увы, начитанность – не самая сильная твоя сторона. Вот что значит негуманитарное образование.

– Как и у тебя!

– Не кипятись, Рай. Я шучу, – примирительно говорит Виктор. – Ты не любишь книги. А я обожаю читать. Это единственный способ понять, что происходит в программировании. Словно мы исполняем давнишнее предсказание: изменение облика; будущее, где нет места плоти; вечная жизнь; всемогущие боги, над которыми не властен тлен.

– Замолчи, демагог! Я пытаюсь говорить о серьезных вещах!

– Так вот, – упрямо продолжает Виктор, – Вирджиния Вулф написала эссе «Своя комната», в котором утверждает, что женщине для реализации творческого начала нужна своя комната и собственный доход.

– Она права!

– А знаешь, что Вирджиния Вулф написала первый роман о трансгендере? Он называется «Орландо». Я подарю тебе прекрасное издание в твердом переплете.

– Ты думаешь, я просто игрушка?

– Не знаю, что и думать. Еще в Аризоне я честно признался: ты нарушила уравнение.

– Какое уравнение? – не понимаю я.

– Мое уравнение.

Я молчу, ведь мир Виктора крутится вокруг него. Наша встреча повлияла на Виктора, но он никогда не задумывался, как сам повлиял на меня. Профессор привык контролировать свои творения, однако меня он не создавал и потому ощущает неуверенность. Неожиданно его плечи безвольно опускаются. Передо мной стоит потерянный, затравленный человек. Виктор кидает напряженный взгляд на дверь, будто чего-то опасается. Чего?

– И тем не менее, я тебя люблю! Так будет не всегда, но сейчас точно. Вот прямо сейчас. И по-настоящему, – тихо говорит он.

– А почему не всегда? Что за пессимизм?

– Дело не в пессимизме. Дело в вероятности.

– В смысле?

– За всю историю человечества в мире жило и умерло 107 миллиардов человек. Сейчас на Земле нас 7,6 миллиарда. Это означает, что девяносто три процента когда-либо живших людей умерло.

– Очень печальная статистика. Ну и? – недоумеваю я.

– А теперь задумайся о нынешней моде на романтическую чушь. Бесконечные сайты знакомств, любовные страсти, сантименты, странная идея родственной души. Принц на белом коне. Единственный и неповторимый. Надеюсь, «единственного и неповторимого» не существует: ведь, если вместо романтики включить логику, то станет ясно, что этот долгожданный принц скорее всего в могиле. Отрезан от вас непреодолимой стеной времени.

– Меня-то от тебя никто не отрезал! – восклицаю я, глядя на контейнер с ампутированными конечностями.

– А где твое сердце, Рай? Там, в одном из пакетов?

– Просишь меня отдать тебе сердце?

– Нет. Но я бы хотел его получить, – задумчиво произносит Виктор.

Я смущенно смотрю, как он кладет руку на мою грудь слева. Прямо над сердцем.

– И что ты будешь с ним делать? – спрашиваю я.

– Исследовать. Выясню, правда ли, что любовь живет в сердце.

– Так говорят.

– Верно. Никто не скажет: «Я люблю тебя всеми почками!» или «всей печенью». Или: «Мой желчный пузырь принадлежит вам и только вам». Никто не жалуется, что «она разбила мне слепую кишку».

– Когда сердце останавливается, мы умираем, – говорю я. – Сердце – это наш центр.

– Представь, что начнется, когда небиологические формы жизни, у которых в принципе нет сердца, попытаются завоевать наши сердца.