Давидова, непринужденно переходя от синтагм Матвея Властариса, византийца, к воззрениям Аристотеля и Платона, к столь опасным для христианского учения астрономическим наблюдениям итальянского еретика Галилео Галилея, насчет которого по свету бродили слухи один невероятнее другого. В спорах спафарий был непобедим, поучения его — неисчерпаемы. И все-таки Александр ценил его, в сущности, не более, чем хорошо обученного пса, послушно и мастерски исполняющего приказания господина, но рискующего подвергнуться тягчайшему наказанию, если попытается освободиться от своего ошейника. Милеску это знал, но виду не подавал.

— Государь! — отвечал спафарий, опускаясь в другое кресло и поигрывая колодой карт, не выказывая, однако, намерения приступить к их раздаче. — Властитель любой страны воплощает собою символ — simbolum совершенной справедливости и любви. Более того. У нас, молдаван, и за телесным недостатком принято усматривать скрытый нравственный, внутренний порок. Поэтому, по строгому правилу, завешанному предками, владеть престолом у нас никоим образом не могут хромец, безрукий, косоглазый, человек с вырезанными ноздрями, либо отмеченный любым другим неприглядным знаком... А значит — ничто, совершаемое государем нашим не может быть учинено по ошибке или в силу недоразумения. Зачем же мне печалиться и к чему лить слезы?

— Вот как, этакий ты хитрец! — самодовольно усмехнулся воевода. Он, божий избранник, наряженный в княжеский кафтан самим султаном Оттоманской Порты; помазанный святой миррой рукою митрополита Земли Молдавской в храме святого Николая, — он, конечно, ошибаться не мог. — С виду, конечно, ты улыбаешься, а в душе, наверно, все еще сомневаешься. Знаю, знаю тебя давно! Не напрасно ведь ты требовал, чтобы я не торопился, не без умысла советовал отложить казнь этого негодяя...

— Прости, государь, за упрямство друга, говорящего с тобой искренне. Ведь он признается в том, что подсказывает ему сердце, чему научили его посланцы минувших веков...

— Ну, ну, не ходи вокруг да около...

— Человек, государь, сие господне чудо, рождается на свет, дабы прожить жизнь: увидеть и возрадоваться красоте мира, слушать, обонять, воспринимать сущее всеми дарованными ему чувствами. Лишение человека жизни волею другого смертного противно разуму человеческому и завету создателя.

— Гм, — беззлобно хмыкнул вдруг господарь, — тогда скажи-ка: как развязал гордиев узел Александр Македонский? Не мечом ли?

Милеску скрипнул зубами.

Когда он был еще мальцом, отец, боярин Гавриил из Милешт, по настоянию господаря Василия Лупу решился отдать его в учение, дело для того времени еще редкое. Василий-воевода, по прозвищу Албанец, в своих делах весьма прилежный и предприимчивый, к тому же беспримерный дипломат, был ниспослан молдаванам не только для того, чтобы хоть немного вытащить их из трясины нищеты, но также для просвещения их и привлечения их к земле новых друзей за рубежами, — друзей, без которых ни одна страна не вступала еще на путь истинного процветания. Он обеспечил своей земле немалой ценой оплаченный мир и благоволение со стороны султана, великого визиря Порты и крымского хана, а с гетманом Украины даже породнился. Обратился с посланиями дружбы к царю Московской державы, к кесарю Германской империи, к королям Франции и Англии, к дожу Венеции, к властителям других народов и стран. Принял, щедро одарил и обласкал верховных пастырей православных патриархий — Константинопольской, Иерусалимской, Антиохийской, Охридской и Пештской, дружно объявивших его за это выдающимся защитником православной веры. Словно в обетованную землю в Молдавию начали со всех сторон стекаться известные грамматики, учителя, отцы церкви, изографы, зодчие, негоцианты, мастеровые.

Тот же князь Василий «волею отца, воспомоществованием сына и свершением святого духа» построил храм, посвятив его «трем святителям и вселенским наставникам Василию Великому, Григорию Богослову и Иоанну Хрисостому», а затем неподалеку от собора, на Чеботарской улице, на собственные средства откупил от бывшего комиса Михая Фуртунэ участок под дом, где построил и открыл училище, впоследствии названное Господарским. Не жалея собственной мошны, пригласил на щедрое жалованье преподавателей из Москвы, из Киева, Львова, Константинополя, из Падуи и других мест. Во всем этом более прочих ему помогал митрополит Киевский Петр Могила, приславший много ученых мужей, среди которых был также опытный наставник в искусстве риторики Софроний Почацкий, бывший в прошлом ректором Киевской академии. Именно под его рукой оказался тогда Николай Милеску. Совсем уже седой, с острым взором старого лиса, Почацкий сразу разглядел у юного боярчонка великую склонность к учению и большую сообразительность. Он стал учить его и наставлять на ум, словно собственного сына, дав ему вначале немного созреть и как следует приобщиться к предметам, которые тогда преподавали, — грамматике, церковно-славянскому, латыни и греческому, арифметике, геометрии, астрономии, музыке, к догматам православной церкви, и приложил впоследствии все усилия для того, чтобы господарь и боярин Гавриил не поскупились на денежки, послали юношу в патриаршье училище в Константинополь, одно из самых видных высших учебных заведений того времени. «Одним ученым потом будет у нас больше!» — хихикали иные. «Может он стать, конечно, и священником, — возражал им густым басом Почацкий, который, не греша ни строгостью, ни упрямством, тем не менее не терпел, когда его мнением пренебрегали. — Но мне это кажется маловероятным: слишком уж этот парень забрасывает учителей вопросами, слишком многое хочет узнать. Все это не свойственно человеку, склонному принять сан. Перед нами птичка более высокого полета, — продолжал Почацкий, и подчеркивал, перефразируя наставника, который, если верить Плутарху, некогда напророчил младенцу Фемистоклю: — из этого птенца получится либо что-то очень хорошее, либо очень плохое. Такому не суждено оставаться середнячком... Так что помяните мое слово: настанет время, когда он будет соперничать с самыми славными мудрецами мира!».

Этому, разумеется, никто не верил. Боярин Гавриил поохал, порылся в ларцах с казной, посадил сынка в возок и, благословив, отправил в столицу турецкого царства, понадеявшись все-таки в глубине души, что не бросает свои деньги прямо в Мраморное море, что предсказания Софрония Почацкого когда-нибудь да сбудутся. Вместе с золотыми монетами и самоцветами в шкатулке черного дерева, врученной ему родителем, боярчонок повез письма Почацкого к патриарху Кириллу Лукарису, к друзьям Софрония из патриаршьего училища — Иоанну Кариофилису, ректору, Габриэлю Бласиосу, философу, а также к иноку Досифею Мораиту, из рода Нотариев, которому было суждено занять впоследствии патриарший престол. И повез он еще с собой незапятнанную душу, словно цветок, пересаженный вдруг из малого, тесного садочка в другой, негаданно прекрасный и обширный сад, испещренный, однако, неимоверно запутанными и коварными тропками. Оттуда, с залива Золотого Рога, с берегов Босфора, из города, основанного