про себя Николай Милеску.

Допив кофе, Александр-воевода по-детски почмокал губами, поставил на стол чашечку и горделиво, свысока окинул взором своих советников. Князь от рождения был болезнен и хил. Волосы его были редки, как пшеница по засухе. Мелкие, редкие зубы тоже свидетельствовали о том, что бог не послал сей земле крепкого здоровьем государя. Но его маленьких глаз хищной птицы боялись, как отравленных стрел.

— Аферим! — по-турецки одобрил он предложение Чехана. — Посему и быть. Твоей милости, логофет, и надлежит составить дарственные листы — в пользу сих достойных наших слуг.

— Государь! — вмешался тут Милеску. — Послушай доброго совета, не спеши с этим делом!

— Это еще почему? — удивился воевода не столько мысли, сколько дерзости своего спафария.

— Достояние живого человека не годится раздаривать.

Господарь в раздражении вскочил на ноги.

— Стырча еще жив? — спросил он. — Не ошибаешься ли ты, спафарий!

В толпе сановников подле двери маячил также великий армаш.

— Стынкэ! — обратился к нему князь. — Где Балаур?

Балаур — дракон — было прозвище палача при дворе воеводы. Если оно было названо, значит — кого-то ждала неминуемая казнь.

— Пойдемте же, бояре! — распорядился Александр, вставая.

Во дворе сразу заиграл метерхане — турецкий оркестр в составе пятидесяти барабанов, пятидесяти цимбал, шести гобоев и других инструментов, издававших оглушительные звуки. Это был еще один каприз нынешнего властителя: при каждом выходе из дворца метерхане должен был встречать его музыкой, а он, если мелодия ему понравилась, рукой великого казначея бросал мехтербаши, начальнику музыкантов, кошелек с золотыми. В тот летний день, 20 июля, в храмовый праздник святого Ильи, музыка заиграла так, что все чуть не оглохли. Его величество предстал под синью небесной с превеликой торжественностью, в высокой куке, сверкавшей жемчугом, в кафтане, шитом алмазами и золотыми позументами, с княжеской булавой в правой руке. За ним следовали приближенные в драгоценных нарядах, в высоких гуджуманах с алым верхом, изукрашенных серебром и золотом.

На внешнем дворе, на ровном, хорошо утоптанном месте, возле приготевленной плахи стоял уже, опираясь на топор, Балаур, ожидавший знака великого армаша. Страхолюдному верзиле никогда не пришло бы и в голову спросить, виновна ли отдаваемая ему на расправу жертва, его делом было приводить в исполнение приговоры дивана, его делом и хлебом. Тем временем, брошенный наземь обреченный проклинал день и час своего появления на божий свет. Павел Стынкэ, бравый воин, обнажил саблю — просто так, на всякий случай, и замер на страже по правую руку осужденного. Поодаль стояли его армаши, за ними — сеймены, драбанты, пестрая толпа придворной челяди. Все замерли в ожидании урочного мгновения, неизменно наступающего, когда человек рождается или же когда прощается с жизнью.

Едва оркестр умолк, сыграв очередной пассаж, Александр-воевода наклонил булаву.

Павел Стынкэ коротко бросил:

— Давай!

Это был приказ подползти поближе к плахе. Стырча забился в своих узах, в бессилии застонал.

«Неужто ему не хочется пить?» — подумал Милеску. И тут же понял, какой задал себе нелепый, несуразный вопрос. И, сознавая, что не в силах ни помочь, ни облегчить его страдания, возмущенно подумал, испытывая гнев уже против самого Стырчи: «Ведь он-то лучше всех знает, что стал жертвой зависти, злобы, человеческой алчности. Почему же он не воспротивится, не возмутится? Ведь ему уже нечего терять... Почему лежит, вот так, подобно бессловесной овце, ожидая, когда его прикончат?.. Разве не писал Публий Овидий Назон в своих «Метаморфозах», славя Природу, покончившую с Хаосом:

И между тем, как, склонясь, остальные животные в землю

Смотрят, высокое дал он лицо человеку и прямо

В небо глядеть повелел, подымая к созвездиям очи...

И вдруг, словно подслушав его мысли, Алеку Стырча перестал стонать, встал с трудом на ноги, с достоинством поднял голову, тряхнув копной волос, чтобы сбросить застрявший в них мусор, и слезы, сбегавшие еще по щекам. Затем четко молвил, обращаясь к князю:

— Государь! Пощады и сострадания мне, вижу, не будет. Оболгали и погубили меня злые псы, коих твоя милость приблизила к себе. Ухожу прежде времени из этого мира; ухожу до срока невиновным, и буду пред господом свидетельствовать, что нет на мне вины. Хочу сказать еще тебе, Николай спафарий! Только твоя милость сумел меня понять, твоя милость единственный не поверил, что я был способен на воровство... Помнишь чудесный вечер, когда мы с тобой беседовали под старым орехом в Милештах? Помнишь, о чем говорили, размышляя о мироздании?.. Когда-нибудь всего этого не станет: и солнца, и земли... Не станет и нас самих... Что же останется тогда?

Чернявый Балаур лишних речей нелюбил. Потеряв терпение, он ударил осужденного палицей в висок, опрокинув его головой к плахе. Не успела в испуге пискнуть птица на заборе княжьего двора, как топор палача взлетел, рухнул вниз и голова казначея, словно даже с облегчением отделившись от тела, откатилась в сторону. Туловище казненного забилось в судорогах, затем раскинулось в луже крови, успокоившись навсегда.

II

Позвав за собой спафария, воевода удалился в свои потайные покои. Слуга принял у князя оружие и куку. Камерарий снял с него кафтан, отягченный побрякушками, накинул на плечи легкий суконный халат.

Надменно тряхнув жидкими кудрями, с удовлетворением раздувая щеки, князь развалился в кресле под голубым бархатом, прибитым позолоченными гвоздями.

— Что же так опечалило твою милость, спафарий? — лениво зевнул господарь. — Разве сердца льва источает слезы от простого взмаха топора?

Большой разницы в возрасте между ними не было, возраст не помешал им некогда стать друзьями. Александр-воевода любил спафария — красивого и умного, умело игравшего в карты, но также ловко владевшего саблей, луком, копьем и пистолью, отличного товарища на охоте, но более всего ценного своими советами — политическими, государственными, философскими. Согласно моде и велению времени, красноречивым ритором и ученым мужем считался тот, кто умело расцвечивал свою речь именами мифических героев, знаменитых царей, королей и философов. Милеску выпаливал такие имена играючи — словно сельская ворожея, раскидывающая между пальцами зерна фасоли, — так основательно заучил их и к месту вспоминал. Он с легкостью декламировал, к примеру, стихи Гомера или Публия Виргилия Маро — на греческом, латыни или старославянском языке, рассказывал о делах царя Соломона, сына