прославленным римским императором Константином в честь богини Тюхе, его душе предстояло полететь вперед — через моря, страны и материки, через века и тысячелетия. Истинный христианин меж истинными христианами, он усердно осваивал схоластическое учение о боге и святой троице, о воплощении, об ангелах и высшем блаженстве, о грехе, о семи таинствах, о покаянии, о вере, надежде и любви, о церкви, за этим также — об истине, о почитании икон и мощей, о литургии и многом другом, что был обязан вбивать себе в голову каждый юный школяр. Напрасно попытавшись познать Играющего вселенными как мячом (о том его предупреждали и наставники), ибо один господь способен познать собственное слово, простые же смертные чем больше будут стараться его понять, тем лучше уразумеют, что слово божье вовек непознаваемо для слабого ума; убедившись в тщете этой попытки, Николай обратился к вещам, более доступным его разуму, усерднее всего — к истории, философии, литературе. Любознательный от природы, он мало-помалу обнаружил, что с древнейших времен среди разных племен и народов рождались дерзновенные, мудрые люди, которые, преступив догматы веры, ее предписания и мифы, задавали себе тот же самый вопрос, который задавал себе и он, хотя неосознанно и несмело: «Кто мы? Каковы? Почему существуем и откуда мы? Да и вправду ли существуем?» Либо: «Что видим мы? Зачем видим? Почему видим и слышим?» Либо: «Как мы живем? Как должны бы жить? Что должны сделать для того, чтобы жить лучше? Что значит, однако, лучше жить?». Человечество, в лице особо избранных своих сынов, всегда пыталось объяснить существование свое и окружающего мира, докопаться до сущности вещей, до Истины. За пять лет, проведенных им в Константинополе, великое множество свечей истаяло над разнообразнейшими книгами, пергаменами и свитками, подобранными для него учителями или запрещенными ими, сиречь — писаниями еретиков. Философы и мыслители разного толка, великие и малые толкователи истории, летописцы, поэты, книжные стратеги, составители законов, чья мысль когда-то блеснула под солнцем яркой искрой, несли на алтарь познания теории, идеи, гипотезы. Разобраться во всем этом было нелегко, но ум юноши продолжал с жадностью впитывать и впитывать знания, и домой, в Яссы, он приезжал, обремененный ими, словно всезнающий старостью. Отправившись к Золотому Рогу, унося в душе небольшой мирок малых городов и сел, тех людей, которых успел повидать, и тех слов, которые успел услышать, он возвращался, нагруженный целой вселенной, которую сам для себя и воздвиг, вдохновенно и кропотливо, вселенной, тысячекратно более обширной и тысячекратно также обогащенной. Возвращался в окружении множества мудрых советников — эллинов, римлян, франков, египтян и иных, которые, — каждый со своей колокольни и из собственной эпохи чаще осуждая, опровергая друг друга, искажая и проклиная, чем соглашаясь друг с другом, — в изобилии награждали его наставлениями, поучениями и максимами. Среди них были Фалес из Милета, Анаксимандр из того же города, Гераклит из Эфеса с их теориями о четырех стихиях или элементах, которые, по их убеждению, лежали в основе всего сущего, — о воде, воздухе, огне и земле. В их числе также были Пифагор с острова Самос и его последователи, из которых одни твердили о значении чисел в строении вселенной, а другие — о переселении души человека после смерти в тела других существ... Среди них были Симплиций, Секст Эмпирик, Гален, Диоген Лаерций, излагавшие ему воззрения Демокрита об атомах, о бесконечности, вселенной и, избави нас от этого боже, об уничтожении или гибели души. Были еще Ксенофонт из Кротона, Эмпедокл из Сицилии, Сократ, Великий Платон с его теориями об идеях и государстве, неутомимый и неодолимый Аристотель, еретик Эпикур...

И тут же теснились Полибий, Гомер, Гораций, Овидий, Проперций, Тибулл, Тит Ливий. С разных сторон к нему поспешали также Соломон, Феодорит, Клавдин, Зонара, Еджинхард, Иисус Сирах, Дионисий Ареопагит, Эрми, царь Египта, и другие гении минувших времен. И не было им числа. И тени их осеняли его, просвещая. Из ими созданного мира, с их высот, впитывая волнения и думы, которыми человечество жило год за годом и век за веком до его рождения, глядел теперь спафарий Николай Милеску и на свою страну, и на ее бояр, и на Александра-воеводу.

— Радуюсь, государь, — ответил он господарю, — что история всегда в почете у его величества. С древнейших времен почитавший предшествовавших ему — не только единокровных, но также иноплеменных — достойным мужем по заслугам почитался и сам.

Похвала тоже бывает со смыслом, похвалу тоже следует верно понять. Слова спафария были лишь дипломатической уверткой, чтобы не сказать прямо о том, что пример из жизни Александра Македонского никак не подходит к осуждению Стырчи.

Александр, казалось, спустился на мгновение с высоты своего величия, взглянув на собеседника внимательно. Разум князя не был утомлен чересчур усердным учением. Поэтому, завладев престолом Молдавии путем отправки множества кошелей с золотом в бездонные карманы великой Порты, — князь посвятил себя исключительно двум заботам. Первая сводилась к тому, чтобы Николай Милеску не обыгрывал его в карты. У них в ходу было несколько видов игры, но ему больше всех была по душе одна, называвшаяся по-французски «L’enteree», и другая, привезенная кем-то из Киева; последнюю иногда называли «В королей», порой же «Хлопцы, есть!», ибо тот, кому удавалось подряд семь взяток, становился королем и, если ему предлагали снять карты; мог от этого с полным правом отказаться, произнеся невесть как вошедшие в обычай слова «Хлопцы, есть!». Второй же заботой господаря было обезопасить себя от измены бояр. Предательство, обман, заговоры и опалы тянулись неразрывной чередой, и он не отходил вечером ко сну и не просыпался по утрам, не думая: кто сегодня попытается его отравить, кто постарается выдать его врагам или донесет на него Порте.

В тот день настроение князя было слишком хорошим, чтобы он уловил, заметил хоть тень печали и неприязни в глазах своего ближайшего советника, услышал в его речах отдаленную угрозу своему венцу. Князь потребовал трубку. Прикоп-чубукчий мгновенно принес ее, уже раскуренную. Это была трубка из черешневого дерева, длиной в шесть локтей, с искусной инкрустацией и янтарным мундштуком. Он затянулся, выпустил уголком губ тонкие струйки дыма и кивнул слуге, чтобы тот дал гостю насладиться тем же изысканным ароматом. Милеску не терпел и запаха табака, но трубку принял: чего не сделаешь ради удовольствия своего господина!

— История, боярин Милеску, это то, о чем болтают старики, — заметил воевода. — Многому в ней можно верить, многое же просто