подобно весеннему ветерку. Это была песня, разученная Марией по нотам, написанным некогда князем:

Покорившая мое сердце весела, шаловлива и нарядна.

Мой кипарис, моя бесценная! Приди ко мне, любимая...

Под лаской музыки Дмитрий Кантемир начал говорить с близкими о делах.

— Что доставила почта? — спросил он Ильинского.

— Добрые вести, государь. Кланяетcя и желает здравия вашей светлости князь Иван Юрьевич Трубецкой из Киева с супругой Ириной Григорьевной, из Питербурха же — сиятельный канцлер Гавриил Иванович Головкин и фельдмаршал Александр Данилович Меншиков. Секретарь Макаров сообщает, что его величество император желает вскорости повидать ее милость княжну Марию. Есть письмо от Иона Некулче, бывшего гетмана...

— О чем извещает нас далекий наш гетман?

— О том, что Земля Молдавская ждет ваше высочество...

Кантемир не моргнув продолжал слушать музыку. Может быть, в те короткие мгновения князь успел побывать в зеленых кодрах своей страны; успел храбро сразиться с иноверными угнетателями своей земли; поразмыслить о трудах и книгах своих — оружии против зла.

Среди собравшихся больной заметил смотрителя своих вотчин Антиоха Химония.

— А чем порадует нас твоя милость, камерарий?

Растрепанный, по обыкновению, слегка ошалелый, Химоний сумел, однако, дать требовавшийся ответ:

— Вcе дела хозяйства — в полном порядке, государь.

— Хвала тебе, камерарий. Но что вы там шушукаетесь, о каком происшествии с бароном Шафировым?

— Плачевное происшествие, государь. Поехав в Москву по делам, узнал я недавно, что Шафиров с Меншиковым затеяли грызню, понося друг друга и ославляя. И Меншиков Шафирова одолел, дело кончилось для барона позором. Услышав слово глашатая о казни Шафирова, я побежал со всем народом к Кремлевской стене. В назначенный час солдаты возвели Шафирова на виду у всех на эшафот. Секретарь Макаров зачитал по листу его вины, из чего следовало, что барон ограбил государственную казну и запутался во лжи. За что ему следовало отрубить голову. С него сняли шубу, сорвали парик. Барон перекрестился на главы церквей, поклонился народу и рухнул лбом на плаху. Солдаты потянули за ноги, растягивая на брюхе. Палач свирепо взмахнул топором, но ударил в плаху рядом с шеей. Народ завопил в великом страхе; Макаров же объявил, что император дарует осужденному жизнь, заменив отсечение головы ссылкой в Сибирь.

— Бедняга, — прошептал Кантемир. Князь хотел еще о чем-то спросить, но в этот миг раздался крик госпожи Лины. Рассказ камерария не мог вызвать такого; глаза собравшихся повернулись к подавшей голос женщине, а от ошеломленной женщины — к двери. На пороге, в блестящем офицерском мундире, с улыбкой под усиками цвета воронова крыла стоял капитан Георгицэ Думбравэ. Пропавший моряк объявился, словно привидение в ночи, как обманчивая тень: вроде он есть — и вроде его нет.

Угадав причину всеобщего замешательства, капитан прогремел башмаками по доскам пола и грянул бодрым голосом:

— Здравия желаю, высокие господа, рад свидеться с вами всеми!

Не все еще в горнице пришли в себя, когда Георгицэ обнял жену, приняв на грудь потоки счастливых слез. Потом преклонил колено подле ложа князя, целуя руку своего воеводы.

— Твое появление не чудо, капитан?

— Нет, государь.

— На Каспии тебя искали в море искуснейшие пловцы. Просеяли сквозь пальцы все пески на дне. Тебя не нашли.

— Истинно так, государь. Меня там и не могло быть. В ту памятную бурю я словно провалился во тьму. Пришел в себя на лежанке во дворе лезгинского бея. Течение вынесло нас в небольшой залив, где нас вытащили на берег люди этого князька. Когда я выздоровел и ко мне вернулись силы, бей объявил мне, что отныне я невольник и он продает меня арабскому торговцу. Договорились о цене, ударили по рукам. И попал я в руки дикого варвара, нахлестывавшего бичом то волов, то меня без всякого различия. Ох, государь, долгое и страшное было то дело, боюсь тебе им наскучить. На ночном привале, вместе с еще одним несчастным, мы перебили сторожей и бежали.

Кантемир коснулся кончиками пальцев чела верного слуги, благословляя его. Когда же капитан отошел, князь впал в суровое раздумье. Никто не осмелился потревожить его в те минуты хотя бы словом.

— Пришли поглядеть, как буду умирать? — прозвучал опять нетвердый вопрос. И мгновение спустя, не дольше рыбьего всплеска, князь вскинулся на своем одре, приподнялся. — Прошу всех, не теряйте даром времени. Расходитесь по домам, займитесь своими делами, я не хочу умирать. И не умру, не ждите! Убирайтесь же, убирайтесь все! Я должен одеться. Запрячь лошадей в карету. Едем на прогулку, на воздух!

Затмение солнца, явление кометы не вызвало бы, наверно, такого замешательства. Загремели стулья. Раздался смущенный кашель. Домашние и гости, сбитые с толку, столпились в беспорядке у дверей. Все поспешили сюда, чтобы проститься, принеся уважение свое и печаль в конце пути, коего никому не дано избежать. А он на них ярится и гонит вон. Упорным и гордым прошел князь по жизни, — упорным и гордым предстает пред самою смертью.

Отец духовник Илларион пожал, как и прочие, плечами. Сунул требник под кушак, накрыл его рясой и двинулся со всеми к сеням. Не прошло много времени, и все попятились перед ошеломляющим зрелищем. Его высочество Кантемир-воевода, в сопровождении одного лишь тщедушного Ильинского, величественно прошествовал к карете. Князь надел роскошный кафтан, поверх него — затканную золотом мантию. На ногах его блестели лаком заморские башмаки, на голове красовался великолепный парик. Перед экипажем он поколебался, затем бросил Ильинскому короткий приказ:

— Трубку!

Секретарь мгновенно передал повеление Иоанну Хрисавиди, остолбеневшему у парадных дверей:

— Трубку его высочества!

Пока бегали за трубкой, Кантемир обратил взор к статуе Афродиты, подаренной ему некогда французским послом Копредоном и поставленной на чугунном пьедестале у входа в парк. Об этом изваянии ходила уже легенда. Из уст в уста передавали, будто через час после полуночи мраморная красавица превращается в прекрасную живую женщину. Спускается со своего возвышения и обходит окрестности, вооружась волшебным копьем. Если встречает человеческое существо, мужчину или женщину, отдалившихся хотя бы на три шага от своего дома, Афродита пронзает их сердце копьем, навсегда погружая в вихри любовных терзаний. На заре же возвращается к своему месту и опять превращается в камень.