— Я к ним никакого отношения не имею. Умереть мне наэтом месте, если вру, — честно сказала я и в его глаза уставилась, а он вмои. Стояли мы так долго, мужикам надоело, и они ушли.

— Ладно, — сказал Павел, — будем считать, чтотебе не везет.

— Спасибо, — кивнула я, потом не удержалась идобавила с обидой:

— Как ты мог поступить со мной так? Гнусность. Пробовалперед народом нагишом стоять? — тут мне себя так жалко стало, что слезы измоих глаз брызнули, как у клоуна в цирке.

— Сама виновата. Темнишь все. Ты вот ревешь, а хоть быприкинула: мне каково? Думать, что змеюку на груди пригрел?

— Какая еще грудь?

— Заткнись. Я с тобой говорю. Прикинь своим дурацкимбабьим умом: я вот здесь вторую неделю какой-то хреновиной занимаюсь и на шагне продвинулся, блуждаю, словно глаза завязаны. Никаких концов. Мне давно вМоскву надо, дел по горло, Батя злится, а я здесь торчу, и ты левая-прелевая,аж рябит в глазах… Если ты мне врешь и это все ментовские штучки, я тебя…

— О, Господи, ну не начинай ты снова. Делай со мной,что хочешь, только не бросай в терновый куст.

— Что?

— Ничего. У тебя дети есть?

— Нет.

— Оно и видно.

Я хотела убраться из комнаты от греха, но он толкнул меня вкресло и, надо мной нависая, сказал:

— Вот что. Скажу-ка я тебе одну вещь. Я думаю, нет, япочти уверен, ты та самая баба, к которой Серега ездил.

— Я ж недоделанная, а у него жена красавица, —сказала и испугалась, и, чтоб впечатление исправить, напустила в лицовеличайшей серьезности, и добавила:

— Я не та, кто тебе нужен. Честно, не та. И Серегу ясовсем не знала. Мне очень жаль, что он погиб, потому что он — твой брат. Еслибы я могла знать… Задержи я его тогда на десять минут, выпей он еще одну чашкуи, возможно, остался бы жив. Мне очень жаль. Пожалуйста, не думай обо мнеплохо. Мне просто не везет.

— Ладно. Сойдемся на том, что я поверил.

Через полчаса мы мирно ужинали в чужой кухне.

— Что делать-то будем? — спросила я. — Ненадоело вам воевать?

— Тебя спросить забыли.

— Я к тому, что ты, может, подмогу вызовешь? Какговорится, двое, трое — не один, семеро — не пятеро.

— Заткнись.

— Ну вот. А я думала, мы подружились.

Тут Гиви рванул к окну, чертыхнулся и сказал… в общем,нелитературно. Естественно, все схватились за автоматы. А потом… Потом былоочень страшно. Особенно, когда дача заполыхала с четырех сторон, и мы с Гививылетели в окно вместе с рамой, а вокруг свистели пули, и я оказаласьотрезанной от мужиков, лежала возле сарая и думала, что дважды в день мне врядли повезет по-крупному. И Павел под сумасшедшим огнем, согнувшись пополам,прорвался ко мне и тащил за собой, а потом, точно кота за шкирку, перекинулчерез забор, сунув пистолет в руки и крикнув:

— Мотай!

А за забором началось самое страшное: Мотины ребята стояливозле машин, и я поняла: мне придется стрелять.

— По пивным банкам, — сказала я себе, — тыстреляешь по пивным банкам, — и выстрелила, пока они не успели опомниться.Я твердила эти слова, как молитву, и стреляла, пока не кончились патроны, изнала, что ни разу не промазала.

— По пивным банкам, — сказала я и отключилась.

В чувство меня привел голос Павла:

— Гиви, чего она так долго без сознания? Ее ведь незацепило, нет?

— Нет, ты же смотрел.

— Может, у нее что внутри? Помнишь, Ваську садануло, ниодного синяка, а печёнка вдрызг. А? И руки у нее холодные.

— Что-то все про банки бормочет. Пиво ей, что ли,снится?

— Кто знает. Дать бы ей чего понюхать.

— Нашатырь, — подсказал Витек, значит, и он жив.

— Где его взять-то? Если через полчаса не очнется,придется в больницу везти.

Я решила, что мне пора очнуться. Открыла один глаз исказала:

— Привет. Рада вас видеть.

— Слава Богу, — сказал Гиви, — а мы уж незнали, что и думать. — Я повертела головой и обнаружила себя в машине, всовершенно незнакомой местности.

— Опять в бегах? — спросила обреченно. —Устала я.

— Ничего. Потерпишь.

— Конечно. Тем более, никому не интересно, потерплю яили нет.

Я помолчала, прикидывая, может, мне поспать немного, головакружится, да и тошнит меня что-то.

— Голова болит, — пожаловалась я.

— Ерунда. Это тебе доской по башке досталось, —утешил Павел.

Тут мое внимание привлек большой сверток за сиденьем. Одеялов ярко-красную клетку выглядело прелюбопытно. Я руку протянула, чтоб потрогать,там что-то хрюкнуло и шевельнулось, а я от неожиданности взвизгнула.

— Что это? — удивилась я, тыча пальцем в краснуюклетку.

— Мотя, — усмехнулся Павел.

— Как Мотя? — ахнула я. — Живой?

— Пока живой. Военный трофей.

— Господи, Боже мой, — только и смогла сказать я.

Естественно, у меня возникла бездна вопросов, но задать я ихне успела: мы тормозили возле металлических ворот. Никто нас не встретил. Гивипрошел к калитке, отпер ее ключом и ворота распахнул. Мы въехали во дворочередной дачи, а я поразилась: сколько у нас всяких неизведанных мест. Чьи этовладения, интересно? Дом был так себе: здоровенная уродина с казенной мебелью.Мужики выволокли Мотю и сумку с провизией. Сумке я порадовалась, потому чтопоужинать не пришлось, а есть очень хотелось. Одеяло с Моти стащили. Выгляделон, хуже не бывает: лицо серое, глаза красные, рот перекошен и трясет его так,точно он отбойным молотком орудует. Рот у него был какой-то тряпкой стянут.

Его на стул посадили, Витек потрепал Мотю по плечу и сказал:

— Ты отдохни немного, помечтай, а мы прикинем, что бытакого интересного с тобой сделать. Юлька, может, ты чего придумаешь?

— Ну уж нет. Пытарь я никудышный. Желудок слабый.