— Есть, сэр!

Джим по-обезьяньи взлетел наверх, мелькнул в окне, закрылего и задернул занавеску.

Отец Вилли глядел на ступени, спускавшиеся из звездногоподнебесья прямо в свободный мир пустынных тротуаров, темнеющих зарослей,кладбищенских оград и стен, через которые можно перемахнуть с шестом.

— Знаешь, Вилли, что мне горше всего? — задумчивообратился он к сыну. — Что я больше не в состоянии бегать, как ты.

— Да, сэр, — ответил Вилли.

— Давай-ка разберемся, — предложил отец. —Завтра сходим, еще раз извинимся перед мисс Фолей, и заодно осмотрим лужайку.Вдруг мы что-нибудь не заметили, пока лазили там с фонарями. Потом зайдем кокружному шерифу. Ваше счастье, что вы вовремя появились. Мисс Фолей непредъявила обвинение.

— Да, сэр.

Они подошли к стене своего дома. Отец запустил руку взаросли плюща.

— У нас тоже? — Он уже нащупал ступеньку.

— У нас тоже.

М-р Хэллуэй вынул кисет и набил трубку. Они стояли у стены;рядом незаметные ступени вели к теплым постелям в безопасных комнатах. Отецкурил трубку.

— Я знаю. На самом деле вы не виноваты. Ничего вы некрали.

— Нет.

— Тогда почему признались там, в полиции?

— Да потому, что мисс Фолей почему-то хочет обвинитьнас. А раз она так говорит, ну, значит, так и есть. Ты же видел, как онаудивилась, когда мы через окно ввалились? Она ведь и думать не думала, что мысознаемся. Ну а мы сознались. Знаешь, у нас и кроме Закона врагов хватает. Яподумал: если мы сознаемся, может, они отстанут от нас? Так и вышло. Правда,мисс Фолей тоже в выигрыше — мы ведь преступники теперь, кто нам поверит?

— Я поверю.

— Правда? — Вилли внимательно изучил тени наотцовском лице. — Папа, прошлой ночью, в три утра…

— В три утра…

Вилли заметил, как вздрогнул отец, словно от ночного ветра,словно он знал уже все и только двинуться не мог, а просто протянул руку итронул Вилли за плечо. И Вилли уже знал, что не станет говорить больше. Несегодня. Может быть, завтра, да, завтра, или… послезавтра, когда-нибудь потом,когда будет день и шатры на лугу исчезнут, и уродцы оставят их в покое, думая,что достаточно припугнули двоих пронырливых мальчишек, и теперь-то уж онипридержат язык за зубами. Может, пронесет, может…

— Ну, Вилли, — с усилием выговорил отец. Трубкапогасла, но он не заметил. — Продолжай.

«Нет уж, — подумал Вилли, — пусть лучше нас сДжимом съедят, но больше чтоб никого. Стоит узнать — и ты в опасности».

Вслух же он сказал:

— Пап, я тебе через пару деньков все расскажу. Ну,точно! Маминой честью клянусь!

— Маминой чести для меня вполне достаточно, —после долгого молчания согласился отец.

Ах, как хороша была ночь! От пыльных пожухлых листьевисходил такой запах, будто к городу вплотную подступили пески аравийскойпустыни. «Как это так, — думал Вилли, — после всего я еще могуразмышлять о тысячелетиях, скользнувших над землей, и мне грустно, потому что,кроме меня, ну и еще, быть может, отца, никто не замечает этих прошедших веков.Но мы почему-то даже с отцом не говорим об этом».

Это был редкостный час в их отношениях. У обоих мысли токидались по сторонам, как игривый терьер, то дремали, словно ленивый кот. Надобыло идти спать, а они все медлили и выбирали окольные пути к подушкам и ночныммыслям. Уже настала пора сказать о многом, но не обо всем. Время первыхоткрытий. Первых, а до последних было еще так далеко. Хотелось знать все иничего не знать. Самое время для мужского разговора, да только в сладости егомогла затаиться горечь.

Они поднялись по лестнице, но сразу разойтись не смогли.Этот миг обещал и другие, наверное, даже не такие уж отдаленные ночи, когдамужчина и мальчик, готовящийся стать мужчиной, могли не то что говорить, нодаже петь. В конце концов Вилли осторожно спросил:

— Папа… а я хороший человек?

— Думаю, да. Точно знаю — да, — был ответ.

— Это… поможет, когда придется действительно туго?

— Обязательно.

— И спасет, когда придется спасаться? Ну, если вокруг,например, все плохие и на много миль — ни одного хорошего? Тогда как?

— И тогда пригодится.

— Хотя ведь пользы от этого не очень-то много, верно?

— Знаешь, это ведь не для тела, это все-таки больше длядуши.

— Слушай, пап, тебе не приходилось иногда пугаться так,что даже…

— Душа уходит в пятки? — Отец кивает, а на лице —беспокойство. — Папа, — голос Вилли едва слышен, — а ты —хороший человек?

— Я стараюсь. Для тебя и для мамы. Но, видишь ли,каждый из нас сам по себе вряд ли герой. Я ведь с собой всю жизнь живу, знаю ужвсе, что стоит о себе знать.

— Ну и как? В общем?

— Ты про результат? Все приходит, и все уходит. А я побольшей части сижу тихо, но надежно, так что, в общем, я в порядке.

— Тогда почему же ты не счастлив, папа?

Отец покряхтел.

— Знаешь, на лестнице в полвторого ночи не очень-топофилософствуешь…

— Да. Я просто хотел узнать.

Повисла долгая пауза. Отец вздохнул, взял его за руку, вывелна крыльцо и снова разжег трубку. Потом сказал неторопливо:

— Ладно. Мама твоя спит. Будем считать, она недогадывается о том, что мы с тобой беседуем здесь. Можем продолжать. Толькосначала скажи, с каких это пор ты стал полагать, что быть хорошим — и значитбыть счастливым?

— Со всегда.

— Ну, значит, пора тебе узнать и другое. Бывает, чтосамый наисчастливейший в городе человек, с улыбкой от уха до уха, жуткийгрешник. Разные бывают улыбки. Учись отличать темные разновидности от светлых.Бывает, крикун, хохотун, половину времени — на людях, а в остальную половинувеселится так, что волосы дыбом. Люди ведь любят грех, Вилли, точно, любят,тянутся к нему, в каких бы обличьях, размерах, цветах и запахах он ни являлся.По нонешним временам человеку не за столом, а за корытом надо сидеть. Иной разслышишь, как кто-нибудь расхваливает окружающих, и думаешь: да не из свинарникали он родом? А с другой стороны, вон тот несчастный, бледный, обремененныйзаботами человек, что проходит стороной, — он и есть как раз тот самыйтвой Хороший Человек. Быть хорошим — занятие страшноватое. Хоть и на это делоохотники находятся, но не каждому по плечу, бывает, ломаются по пути. Я знавалтаких. Труднее быть фермером, чем его свиньей. Думаю, что именно из-застремления быть хорошей и трескается стена однажды ночью. Глядишь, вродечеловек хороший, и марку высоко держит, а упадет на него еще волосок — он исник. Не может самого себя в покое оставить, не может себя с крючка снять, еслихоть на вздох отошел от благородства.