– Откуда ты знаешь эту песню? Я никогда ее не слышала!

– Это французская песня, мадам Ева, и придумала ее я. Мне тяжело поддерживать беседу с мужчинами: постоянно кажется, что я говорю что-то не то, поэтому в песне я выразила все, что мне хотелось бы им сказать.

По ту сторону ограждения слышны громкие аплодисменты и крики «браво»: овации, достойные известных парижских певиц! Сюзанна умеет петь, это уж точно! Голос у нее хрипловатый, но в нем есть нечто особенное. Восторг мужчин придает женщинам храбрости и приносит утешение. К ним приближается главный надсмотрщик Грюмо, его плащ развевается на ветру. Пробил час отбоя, и это касается всех.

– Ох уж эти женщины, все они шлюхи! Все до единой! – кричит Грюмо, нервно расхаживая по коридору, словно петух с поднятым гребешком.

Каждый раз, напиваясь, он толкает дверь барака номер двадцать пять, держа в руке свечу. Он тянет за волосы молодую темноволосую женщину со стрижкой каре, которая пошла с ним в первый вечер. Грюмо даже не удосужился дать ей новую одежду. Ее голые ноги скользят по земле, грязь проникает в ранки на ее несчастных коленях. При свете лампочки, висящей на потолке, можно разглядеть черты ее лица, синяк под правым глазом, рассеченную губу, похожую на переспелый фрукт, с которым забавлялся ребенок, сжимая пальцами, чтобы оставить отпечаток.

Грюмо хватает за руку старую польку Дагмару; ее волосы спрятаны под широким платком.

– Как называют шлюх на вашем жидовском языке?

– Женщины.

Грюмо бьет ее тростью по лицу.

– Khorz, – шипит Дагмара низким голосом, стыдясь своей слабости, но она уже не в том возрасте, чтобы тягаться с этим палачом.

– Все вы khorz! Только на это и годитесь! А ты, коммунистка, больше не хочешь распевать «Интернационал»? Что, забыла слова? Давай, пой! Пой, тебе говорят, или я дам тебе хороший повод заткнуться!

Он еще и еще раз бьет по лицу бедную женщину, которая пока что не нашла в бараке подруг. У нее климакс, и неизбежность его наступления мучает остальных «нежелательных». Одно лишь присутствие Дагмары напоминает женщинам о том, что они еще не рожали. Надежда на то, что они еще могут забеременеть, помогает им выжить.

Пользуясь тем, что Грюмо отвлекся, Ева босиком выскакивает из барака. Комок в горле мешает ей закричать. Все это время она молча переносила свое положение, но теперь ее терпение лопается, как лампочка перед дверью Даверня. Ева не кричит, она вопит. И поскольку Давернь держит узниц в грязи, она поднимает с земли первый попавшийся камешек, окунает его в лужу и бросает в окно с криком:

– Выходите! Немедленно выходите!

С тех пор как немцы вошли в Париж, Давернь лишился сна. Он лежит на кровати, уставившись в потолок и слушая передачи Парижского радио. Женские голоса и смех из столичного кабаре немного заглушают боль, которую он испытывает, думая об уничтоженном мире. Пока на Монмартре веселятся по ночам, Париж жив.

Мысль о том, что нацистский флаг повешен во всю длину на Эйфелевой башне, кажется коменданту невыносимой. Он подпрыгивает в своей униформе, внезапно ставшей слишком тесной. Давернь сражался в победоносной армии и никогда не допускал возможности поражения. Слухи о приближающемся тайном перемирии пошатнули его веру в армию, цель которой – служить и защищать. Как можно служить своей стране, если она сдалась на милость победителя? Что защищать, если прежней жизни больше не существует? Давернь получил приказ из Парижа: продолжать выполнять свои обязанности, удерживая узников в страхе и нужде. Быть опорой для Франции даже среди гор, где о нем забыли генералы. Поддерживать иллюзию, что он – один из победителей.

– Вы жалуетесь на Грюмеля? А может быть, он прав? Ведь я слышал, что мужчины регулярно ходят в ваш блок, – холодно отвечает комендант Еве.

Комок в ее горле рассасывается, и Ева плюет ему в лицо. Кажется, Давернь сдается. Иногда одежда полностью меняет человека. Он запутался, изображая из себя начальника. Если бы его жена увидела, как он отвечает этой женщине, она наверняка посмотрела бы на него с таким разочарованием, что Ален бы не смог больше поднять на нее глаза. Внезапно его охватывает стыд.

– Извините, я не это хотел сказать, – наконец произносит Давернь, протягивая Еве чистый носовой платок.

Высморкавшись как минимум три раза, она начинает успокаиваться.

– Я могу что-нибудь для вас сделать?

– Мы хотим, чтобы начальника нашего блока перевели к мужчинам, а нам назначили нового.

– Будет сделано, мадемуазель.

– Вы также можете привезти из какого-нибудь ближайшего большого города рояль. В качестве компенсации за то недостойное обращение, которому мы подвергались.

Такая просьба должна была бы удивить коменданта, но этой ночью она кажется ему самой что ни на есть естественной. Он больше не пытается что-либо понять, это выше его сил. Ева уходит в ночь со странным ощущением: только что она одержала великую победу.

1

Врата ада – это гигантский рот, готовый проглотить вас целиком. Он издает хриплые крики, а из ноздрей, огромных, как у египетского Сфинкса, тянет влажным теплом. Два каменных, словно у изваяния, глаза без зрачков, над ними – два рога, похожие на змей, приготовившихся к нападению. Мокрые от пота волосы спадают Еве на лицо. Ей кажется, что она задыхается, а чей-то громадный язык тем временем лижет ее тело. Одетый в красное портье окликает тех, кто проходит возле адских губ, убеждая их в том, что нужно войти: