Эрвин бережно развернул ткань. Единственным оружием, которое его отец держал дома, была винтовка двадцать второго калибра, и Уиллард никогда не разрешал ее трогать и тем более стрелять. Ирскелл же, напротив, уже через три-четыре недели после переезда мальчика дал ему карабин «Ремингтон» под дробь шестнадцатого калибра и сводил в лес на охоту.

– В этом доме надо уметь обращаться с оружием, если не хочешь помереть с голодухи, – сказал ему старик.

– Но я не хочу ни в кого стрелять, – возразил в тот день Эрвин, когда Ирскелл остановился и показал наверх: там, в вышине, по веткам гикори прыгали две серые белки.

– Ты вроде бы нынче утром ел свиную корейку?

– Да.

Старик пожал плечами.

– Кто-то же убил и разделал свинью, правильно?

– Наверно.

Тогда Ирскелл вскинул собственный дробовик и выстрелил. Одна из белок упала на землю, и старик двинулся к ней.

– Главное, старайся не раздолбать их в труху, – сказал он через плечо. – А то нечего будет на сковородку положить.

От слоя смазки «Люгер» в дрожащем свете керосиновых ламп в обоих концах комнаты сиял как новенький.

– Никогда не слышал, чтобы он об этом рассказывал, – сказал Эрвин, поднимая оружие за рукоятку и целясь в окно. – В смысле, о службе. – Мать часто говорила ему, что кое о чем отца лучше не спрашивать, и в первую очередь ему не стоило задавать вопросы о том, что он видел на войне.

– Да, знаю, – кивнул Ирскелл. – Помню, когда он вернулся, я сам хотел послушать про япошек, но каждый раз, как спрашивал, он опять заводил речь про твою мать, – старик доел кролика и выложил кость на тарелку. – Черт, кажись, в то время он даже имени ее не знал. Просто возвращался к себе домой – да и увидел, как она обслуживает столики в какой-то едальне.

– «Деревянная ложка», – подсказал Эрвин. – Он как-то раз возил меня туда, когда мама заболела.

– По всему видать, он на всякое на островах насмотрелся, – сказал старик. Поискал глазами тряпку, потом вытер руки о комбинезон. – Я так и не узнал, ели они покойников или нет.

Эрвин закусил губу и сглотнул комок.

– Это лучший подарок в моей жизни.

В этот самый момент в кухню с бисквитным кексом в миске вошла Эмма. Посреди кекса горела единственная свечка. За Эммой следовала Ленора в длинном голубом платье и чепчике, которые обычно надевала только в церковь. В одной руке она держала спичечный коробок, а в другой – рассохшуюся кожаную Библию.

– Что это? – спросила Эмма, увидев у Эрвина «Люгер».

– Это пистолет, мне Уиллард подарил, – сказал Ирскелл. – Я решил, пришло время передать его мальчику.

– Ох, – вздохнула Эмма. Поставила кекс на стол и схватилась за подол клетчатого фартука, чтобы утереть слезу. Вид пистолета снова напомнил о сыне и об обещании, которое она не сдержала столько лет назад. Иногда она невольно начинала гадать, были бы все сегодня живы, если бы только она уговорила Уилларда остаться и жениться на Хелен.

На миг все затихли, будто знали, о чем думает старушка. Потом Ленора чиркнула спичкой и пропела: «С днем рождения, Эрвин». Зажгла свечку – ту же самую, с которой несколько месяцев назад праздновали ее собственный четырнадцатый день рождения.

– Толку от него все равно с гулькин нос, – продолжал Ирскелл, не обращая внимания на кекс и кивая на пистолет. – Нужно стоять в упор, чтоб чего подстрелить.

– Давай, Эрвин, – сказала Ленора.

– Проще камнем кинуть, – пошутил старик.

– Эрвин?

– Вот дробовик – другой разговор.

– Загадывай желание, пока свеча не сгорела, – поторопила Эмма.

– А это девятимиллиметровые патроны, – заметил Ирскелл. – У Бэннера в магазине их нету, но он сможет заказать.

– Быстрее! – крикнула Ленора.

– Ладно-ладно, – сказал мальчик, укладывая пистолет на ткань. Наклонился и задул крошечное пламя.

– И чего ты пожелал? – спросила Ленора. Она надеялась, что желание как-то связано с Господом, но, зная Эрвина, особенно не обольщалась. Каждый вечер она молилась, чтобы он проснулся с растущей в сердце любовью к Иисусу Христу. Леноре была ненавистна мысль, что он закончит дни свои в аду, как Элвис Пресли и остальные грешники, про которых она слышала по радио.

– Ты же знаешь, что спрашивать нельзя, – сказала Эмма.

– Это ничего, бабушка, – сказал Эрвин. – Я загадал, чтобы отвезти вас всех в Огайо и показать, где мы жили. Там было славно, на холме. По крайней мере, пока мама не слегла.

– А я никогда не рассказывал, как жил в Цинциннати? – спросил Ирскелл. Эрвин взглянул на женщин и подмигнул.

– Не-а. Что-то не припомню.

– Господи, снова-здорово, – пробормотала Эмма, пока Ленора, улыбаясь про себя, снимала огарок свечи с кекса и убирала в коробок.

– Ага, поехал туда за девицей, – продолжил старик. – Сама она была из Фокс-Ноба, росла прямо по соседству с домом Райли. Уж дома того нет. Поступать в школу секретарей. Я-то был не шибко тебя нынешнего старше.

– Кто хотел в школу секретарей, – запутался Эрвин, – ты или девица?

– Ха! Она, – ответил Ирскелл. Сделал глубокий вдох, потом медленно выпустил воздух. – Звали ее Алиса Луиза Берри. Ты же ее помнишь, да, Эмма?

– Да, Ирскелл.

– А почему ты там не остался? – опрометчиво поинтересовался Эрвин. Хотя по кусочкам он слышал историю уже сотню раз, еще ни разу не спрашивал старика, как тот вернулся в Коул-Крик. После жизни с отцом Эрвин запомнил, что в чужие дела лезть не стоит. У всех есть то, о чем говорить не хочется, в том числе у него самого. За пять лет со смерти родителей он ни разу не упоминал об обиде на Уилларда за то, как тот его бросил. Теперь же чувствовал себя ослом из-за того, что вообще открыл рот и поставил старика в неудобное положение. Эрвин начал заворачивать пистолет обратно в ткань.

Ирскелл уставился в пустоту тусклым, затуманенным взором, будто искал ответ на обоях в цветочек, хотя причину знал отлично. Алиса Луиза Берри умерла во время эпидемии испанки в 1918 году, вместе с тремя миллионами других несчастных, всего через несколько недель после начала учебы в школе секретарей Гилмора Сандерсона. Если б они остались на холмах, часто думал Ирскелл, она бы еще была жива. Но Алиса всегда к чему-то стремилась, за что он ее и любил, и он был рад, что не пытался ее отговаривать. Ирскелл не сомневался, что дни, проведенные в Цинциннати, перед тем как она заболела, среди высоких зданий и людных улиц, были лучшими в ее жизни. Да и в его собственной, если на то пошло. Через минуту-другую он моргнул, стряхнул воспоминания и сказал:

– Кекс, конечно, замечательный.

Эмма взяла нож и нарезала бисквит на четыре части, каждому по куску.

Однажды Эрвин отправился искать Ленору после школы и нашел у мусоросжигателя рядом с автобусным гаражом – она съежилась на земле в окружении трех парней. Когда он подходил к ним сзади, то услышал, как Джин Динвуди говорит: «Черт, какая же ты страшная – надо тебе пакет на башку надеть, а то ведь не встанет». Остальные двое, Орвилл Бакмен и Томми Мэтсон, рассмеялись и прижались к ней ближе. Это были старшеклассники, которых оставляли на год или два, и все – крупнее Эрвина. Большую часть учебного года они просиживали в корпусе мастерской, обменивались пошлыми шутками с беспутным трудовиком и курили «Баглер». Ленора крепко зажмурилась и стала молиться. По розовым щекам текли слезы. Эрвин только пару раз успел зацепить Динвуди, а потом остальные повалили его на землю и принялись мутузить по очереди. Пока он лежал на щебенке, думал – как часто думал посреди драки – об охотнике, которого отец так жестоко избил в грязи у туалета. Но, в отличие от охотника, Эрвин не сдавался. Его бы, может, и убили, если бы не уборщик, который привез сжигать тележку картонных коробок. Голова потом болела неделю, и еще несколько недель было сложно читать с доски.