— Да ладно тебе, — хоть и засмеялся Бутурлин, однако, чего скрывать, слова ключницы пришлись ему по сердцу. Очень даже пришлись.

— Ну, за здоровье!

— Ага.

Выпили. Посидели. Есть-то уже и не хотелось уже — насытились. Серафима на лавке совсем уже близехонько к своему господину приблизилась, так, что очередную стопку закусил Никита Петрович сахарными девичьими устами. Да еще как закусил — не оторваться!

Серафима и рада была, зарделась вся, засверкала очами, да встав, нетерпеливо сбросила с себя сарафан и — тут же — рубаху. Распустив золотую косу, улеглась на широкую лавку, покрытую старою медвежьею шкурой. Растянулась, бесстыдно голая, наглая, зовущая…

Да и звать-то особо не надо было! Только лишь намекнуть… Сглотнув слюну, Никита Петрович провел ладонью по голому животику ключницы, пощекотал пупок, поласкал и грудь… и лоно… Долго так, приятственно.

Закатила Серафима глаза, тяжело задышала, дернулась, губу пухлую закусила… Тут и Никита, не в силах больше терпеть, быстренько скинул одежку, навалился, сжал девичьи бедра, накрыл поцелуем соски… трепетные, твердеющие, манящие… Заскрипела лавка. Застонала красавица… все громче и громче… а-ах!

Опосля полюбовнички перебрались в опочивальню. Как раз стемнело уже… а вражины так и не явились. Испугались, ага…

Прижалась Серафима к широкой мужской груди, прильнула всем своим телом, томным, жарким от плотской любви. Никита погладил девчонку по спинке, шейку пощекотал:

— Красива ты, Сима, ага.

— Знаю, что красива… — Дернулись, затрепетали ресницы. Отразилась в очах выглянувшая за окошком луна.

— Так, господине, с рядком-то торговым поможешь? Замуж за Федора Хромого отдашь?

— Отдам, помогу, — заверил Бутурлин. Улыбнулся и тут же вздохнул, представив на месте ключницы истинную свою пассию — Аннушку. Вот лежала бы и она так же — трепетная, нагая, смотрела бы томным взглядом, стонала бы… Эх! Увез, увез Аннушку поганый лиходей Майнинг, купивший титул паук, купчишка из Риги.

Ах, Аннушка, Аннушка… Серафима — что? Холопка, раба — какая уж тут любовь, так, влечение. Любовь — Анна Шнайдер, это Никита чувствовал, и больше всего на свете хотел отыскать Аннушку и вернуть. Ничего… вот сейчас навигация начнется — в Ниен, а там… Ага, а там — что? Лоцман Никита Бутурлин, дворянин-однодворец тихвинский по всем документам — повешен! И тут вот он вдруг заявится — здрасьте вам! Висельник.

Хотя, может быть, никто уже и не вспомнит… да и кому вспоминать-то, коли самый главный враг-недоброжелатель Никиты — в Риге? Тем более капитан Йохан Фельтског, дружбан, уж всяко помощь окажет. Медь-то он должен сбагрить! Что-то не торопится, ага… Хотя, может, по всему тихвинского посаду уже обыскались Никиту-лоцмана? В Тихвин, в Тихвин надо, а не здесь сидеть сиднем, в зеленом вине грусть-тоску топить. Этак и спиться недолго! И так вон батюшкину шубу пропил — стыдоба! В путь, в путь — пора уже. Навигация открылась, дня три-пять-неделя — и пойдут шведские гости-купцы. И медь. Контрабандой.

— Давай, Серафима, на ход ноги, — долив оставшуюся водку, Никита Петрович принес стаканы в постель. — Пей, Серафимушка! Пей. Нам ли в печали быть?

— И то правда, господине, — принимая стакан, покивала девица. — Чего нам печалиться-то? Пусть лучше враги печалятся, а не мы.

— Вот, верно сказала! — Бутурлин одобрительно хмыкнул и поднял стакан. — За это и выпьем… Оп…

Выпил помещик. Крякнул да закусил… вновь сладкими губками ключницы. Ну, не в горницу же за пирогами бежать? Лень ведь. Особенно ежели рядом такая вот… лежит, ноги вытянув, глазищами сверкает…

В Тихвин тронулись через пару дней. Сам хозяин, Никита Петрович, и с ним двое слуг, Ленька с Игнаткою. Так, на первое время — пока на посаде пожить да подходящее судно дождаться. Пока сговоришься со шкипером, пока то да се… Ваньку Карася нехудо бы сыскать, покалякать.

Двое слуг, холопов — в самый раз. Больше — на прокорм денег не напасешься, меньше — невместно. Скажут, что это за помещик такой? Не помещик, а какой-то шпынь ненадобный, нищеброд-шильник. По правде-то говоря, так оно и есть… но зачем же на людях бедность свою показывать?

Оделся молодой человек соответственно. Поверх льняной летней рубахи коричневый, крашенный луковой шелухою, зипун, а поверх зипуна — богатая лазоревая чюга — кафтанец для верховой езды и путешествий, с широкими рукавами по локоть. Серебряные пуговицы, серебристая же канитель по оборкам — пущай и не в золоте, а выглядел Никита Петрович вполне достойно, как помещику и приличествовало. Волосы расчесал, бородку пригладил, на голову летнюю суконную шапку нацепил — колпак с отворотами, тоже лазоревый, в цвет чюги. Молодец — хоть куда! Правда, шпага с таким кафтанцем не смотрелась, пришлось прицепить сабельку… А шпагу — в переметную суму, туда же, куда и камзол немецкий, и широкие штаны с чулками.

Под стать хозяину выглядели и слуги. Правда, одеты, конечно, попроще — рубахи да зипуны, однако чистое все, да кушаки узорчатые, да все в сапогах, не в лаптях, не босые. У каждого за поясом — кинжал, а в голенищах — нож засапожный. Это не считая карабина да пистолетов. Оружие-то не для красы — для дела. В лесах окрестных всегда лиходеев хватало. Шалили, нападали на путников да на торговые караваны. На вооруженного же господина с такими же оружными слугами напали бы вряд ли — больше потеряешь, чем поимеешь.

Ехали одвуконь. На одном — белом жеребчике по кличке Ветер — важно восседал сам господин, на другом — на шустрой кобылке Жельке — скакали по очереди слуги. Сначала — Ленька, потом — Игнатко, так вот весь путь и менялись.

Со всех сторон тянулись непроходимые леса и болота, частенько приходилось переправляться через многочисленные реки и ручьи. Кузьминский тракт, по которому ехали путники, летом был почти непроезжаем для тяжелых возов, потому местные людишки круглый год использовали сани-волокуши. Просто привязывали к лошади две жердины, да так и тащились — тут и по болотам можно, и вброд.

За день до посада не добрались, заночевали у Сарожи. Так называлось селение, где кузнецы-артельщики выплавляли из болотной руды крицы да перековывали в уклад. Название было не русское, вепсское — потомки древней веси до сих пор жили в здешних лесах.

С артельщиками путники и поужинали, да, помолясь, улеглись спать здесь же, у костра на травке, благо ночи стояли сухие, теплые.

На следующий день в путь выступили рано, еще засветло. Ехали быстро, почти не отдыхая, и уже к обеду замаячили впереди луковичные купола Успенского собора, выстроенного новгородским зодчим Федором Сырковым по приказу батюшки-царя Василия Ивановича специально для пребывания чудотворной иконы — Богоматери Одигитрии Тихвинской, хранительницы всех северных русских земель.

К собору и повернули, поехали по широкому многолюдному тракту — к монастырю шли и пешие паломники, и конные, и еще катили запряженные крепкими лошадьми возы со всякой снедью. Справа виднелась колокольня женской Введенской обители, там уже благовестили к обедне.