Переправившись через Тихвинку по деревянному мосту, Бутурлин и его слуги остановились перед вратами Большого Богородично-Успенского монастыря, верховного сюзерена тихвинского посада и всех окрестных земель. Сняв шапки, молча перекрестились, да, привязав лошадей у коновязи, подались вместе с паломниками к собору, где, отстояв службу, приложились к чудотворной иконе, испросив у Одигитрии счастья и успехов во всех делах.

Пасха нынче выдалась поздняя, недавно совсем отпраздновали, и многочисленные гости разъехаться еще не успели, а потому Бутурлин в монастырские гостиницы даже не заглянул, проехал мимо. Не остановился и на Торговой площади, у постоялых дворов, лишь перекрестился на две деревянные, стоявшие почти что друг против друга, церкви: шатровую — Спасо-Преображенскую, и пятиглавую — Святого Никиты епископа. Рядом с церквами, на пересечении Большой Проезжей и Белозерской улиц, высилась деревянная колокольня, к ней с обеих сторон примыкали торговые ряды. Тут же, рядом, на площади располагалась и таможенная изба с городскими весами — важней, там же брали пошлины в пользу монастыря со всякого, привозимого на посад, товара.

Выходило, что именно монастырь-то и собирался обманывать Никита Петрович со своей контрабандной медью, причем Бутурлин, как и все тогдашние люди, считал себя человеком искренне верующим. Что, однако же, его ничуть не смущало — и что с того, что обманывал жадных чернецов? Тихвинцы еще и целые бунты против монастыря устраивали, постоянно жаловались государю на примучивавших их настоятелей, да и вообще, особой богобоязненностью не отличались.

Всего на посаде насчитывалось четырнадцать улиц и больше полтысячи дворов, владельцами коих были зависимые от Большого монастыря торговые, пахотные и промышленные люди. Дома стояли настолько плотно, что у многих не оставалось места для ограды. У богатых купцов — дома большие, покрытые затейливой резьбой, а в окнах — свинцовые переплеты со вставленным в них стеклом! Что ж, стекло в Тихвине — не диво. Как и шведская мебель и картины на стенах.

Проехав по площади мимо торговых рядков и лавок, Никита Петрович и следовавшие за ним слуги, никуда не сворачивая, направились прямо к реке, на длинную Романицкую улицу, где располагался хорошо знакомый Бутурлину постоялый двор, а при нем кабак — кружал. Точнее, все было наоборот — кабак считался главным, а уж постоялый двор — так себе, в дополнение. Паломники подобные заведения не жаловали, так что с ночлегом там не должно было возникнуть никаких проблем.

Так и вышло. Хозяин — крепкорукий бородач лет сорока — встретил гостей с распростертыми объятиями, тем более что он хорошо знал лоцмана, останавливавшегося здесь далеко не впервые.

— Ба! Никита Петрович, батюшко! Тебя ли вижу? Вот уж гость так гость. Проходи, дорогой, не стой… Людишки мои коней-то твоих привяжут.

— И я рад тебе, Афанасий, — обнявшись с хозяином, улыбнулся помещик. — Вижу. Дела неплохо идут? Вон, и возы, и пристройка… Да и забор, вижу, новый поставил.

— От лихих людишек забор, — не забыв пожаловаться на деле, скупо пояснил Афанасий. — Повадились с Романихи на посад, тати поганые! По мелочи чего украдут — то кадку, то чан, то курицу. А все ж — жалко! Мелочь — не мелочь, а все — добро. Не они, шпыни, наживали, не им и красть.

— Так ты, Афанасий, собак заведи.

— Завел уже, — кабатчик кивнул на две дощатые будки у самых ворот. Рядом с будками сидели на цепи здоровенные псы самого недоброго вида. Сидели молча, не рычали, не лаяли… однако угроза от них исходила — будьте-нате.

— Ну у тебя и псинищи, — поежась, похвалил Бутурлин. — И что, все равно крадут?

— Да со всех сторон на двор пробираются… отвлекают собак… Ин ладно, — опомнившись, хозяин махнул рукой. — Проходи, дорогой Никита Петрович. Испей сперва чарочку, а потом велю обед подать. Тебе ведь в покои?

— В покои, — гость озабоченно покивал. — Не в людской же мне… Свободны покои-то?

— Свободны, господине, — красное лицо кабатчика вновь озарилось широкой улыбкой. — Гость один торговый из Вологды вчерась токмо съехал. Так что — живи. О цене сговоримся, дорого не возьму — ты ж меня знаешь.

Покоями хозяин постоялого двора называл летнюю неотапливаемую пристройку, нечто вроде светлицы или сеней с просторным ложем, обеденным столом и лавками, на которых обычно спали слуги. Брал он за нее с кого как… С Бутурлина попросил тридцать копеек в день. Вроде, если со столованием, не очень и дорого, однако примерно столько же зарабатывал в день хороший каменщик или плотник. Для Никиты Петровича, конечно, было дороговато, но куда деваться-то? Не в людской же — с шильниками да шпынями — жить. Помещик он или кто?

Так что расположились в покоях, в общем-то, даже с удобствами, разложив по сундукам вещи из переметных сум. Кафтаны, камзол… шпаги, пистолеты с карабином, порох…

— А пуль-то маловато!

Почесав затылок, Никита Петрович полез в кошель и, выдав пару серебряных монет, отправил Леньку за свинцом, наказав для начала пошататься по кузницам, а, уж коли там ничего не будет, так идти уже и на торг. Бывало, что кузнецы продавали не нужные обрезки, а еще можно было договориться о выплавке пуль подходящего калибра непосредственно в кузнице, за отдельную — не такую уж и большую — плату.

— Серебро береги, — напутствовал парня Бутурлин. — Старайся сторговать на всю деньгу, а то ведь дадут сдачу медяхами — что заведем?

Большая проблема имелась в те времена в государстве российском: серебро — и медь. Серебряные деньги и медные. Правительство царя Алексея Михайловича (точнее, некоторые, особо алчные московские бояре) издало особый указ, приравняв медные деньги к серебряным! То есть, к примеру, жалованье служилым людям — тому же Никите — платили медью, однако те же пять рублей медью это пять копеек серебром! Поди, проживи. А налоги, между прочим, брали серебряхами! Народишко, вестимо, роптал и потихоньку собирал силы для бунта.

— Да, и пульки возьми — для примеру, — вспомнив, Никита Петрович выскочил на крыльцо.

— Взял уже, господине, — обернулся в воротах Ленька. В нарядном зипуне поверх светлой рубахи, в сапогах, при цветном кушаке и шапке, парень явно важничал и сам себе нравился, даже вот, прежде чем пойти, тщательно расчесал мелким гребнем рыжеватые свои патлы. Как бы с девками не загулял! Тогда уж точно ни денег не видать, ни пуль… Может, Игнатку послать? Он помоложе, на девок пока что не падкий. Он-то не падкий… Однако смазлив. А в Тихвине такие девки, что сами на кого хочешь нападут. Одно слово — козы посадские! Не раз уж на них отцу Иосифу жаловались. Вот, в прошлогодье, помнится, заманили на сеновал двух монахов…

Нет, не надо Игнатку. Раз уж Ленька пошел, так пущай. Тем более парень не дурак, уж всяко, дело, как надо, сладит. Но серебро все же поберечь надобно. Очень уж мало их осталось — серебрях-то! Так откуда многу-то взяться, коли жалованье — медью, а налоги да все платежи — серебром! Бутурлин, как дворянин, налоги, конечно, не платил… зато сколько отдавал за патент лоцманский! Между прочим, каждую навигацию. Нынче б тоже не забыть. О-ох, опять траты.