— За руку получишь, — нахмурясь, пообещал Анкудей Иваныч. — А шпыней этих… Ужо! Ужо…

Обрадованный господской милостью, управитель попытался было поцеловать боярину руку, да не смог — неудобно оказалось, не дотянуться.

Впрочем, Хомякин был настроен по-деловому, сразу же уточнив, ессь по разбойному делу видоки-свидетели?

— Да как же не быть, батюшко Анкудей Иванович! — чмокнув губами, радостно заверил Акинфий. — Полно видоков! И наших, и… Вот как раз посейчас шпыня бутурлинского имали. Я велел в хоромы гостевые тащить…

— То верно, — боярин одобрительно кивнул. — Пущай пока в подполе посидит… А уж опосля… Самолично пытать стану! А как все выложит, целовальников кликнем! Да гонца — в Разрядный приказ!

— Ой, батюшко… Ой, солнце наше! — едва не споткнувшись, тиун умильно прищурился и замедлил шаг — возок поворачивал к хоромам.

Славно ехал боярин! Четверка лошадей — цугом, кучер осанистый… Да и сам-то Анкудей свет Иванович дородством обижен не был! Руки мягкие, белые, а живот — вдвоем не охватишь. И одет, ах, как одет! То-то все и оглядывались! Кафтан нарядный летний, тонкого заморского сукна, цвета изумрудно-зеленого, да поверх него желтая, с золотым шитьем, ферязь с длинными, завязанными позади, рукавами.

Поверх ферязи еще б и соболью, крытою парчой, шубу — да жарко нынче, шубу боярин скинул. И так молодец хоть куда!

Завидев кавалькаду всадников и богато украшенный возок, местные служки бросились отворять ворота. Распахнули, встали по сторонам, кланялись. Сам хозяин в лучшем своем кафтане вышел встречать дорогого гостя. Низкого росточка, коренастенький, с черной квадратной бородою, он чем-то напоминал крепенький такой гриб боровичок. Рядом с «боровичком» держала хлеб-соль юная девица-красавица, в синем, поверх белой рубахи, сарафане, в кокошнике, с нарумяненными щеками и сурьмеными бровьми. Такая уж тогда была мода, по мнению Бутурлина, к слову сказать, не очень-то и красивая. Барышни юные — и не очень — прежде, чем выйти куда, лица белили, ровно как штукатурку накладывали, затем — поверх белил — румяна, да — брови и ресницы — сурьмой. Еще зубы отбеливали… тоже какой-то дрянью, зубы после того чернели, портились. Да от сурьмы да белил — вред один женскому здоровью… а ежели учесть что рожали лет с четырнадцати и каждый год — так годам к тридцати — старуха! Опущение матки, букет женских болезней и скорая смерть. Долго тогда не жили. Особенно — женщины.

— Ай, Анкудей Иванович! Гость-то какой, гостюшко! — кланяясь, растекся в елейной улыбке хозяин хором. — Ой, мне, худородному, честь-то какая! Ой, честюшко. Обед уж спроворили, когда отведать желаете?

— Отведаю, — Хомякин выбирался из возка с помощью слуг. Мог бы и сам — не развалился бы — но то было невместно. Боярин он, али кто?

— Хлеб-соль, батюшко! — кланяясь, запоздало промолвила дева.

Анкудей Иваныч обернулся, тут же оценив и юность, и красоту, и тугую грудь. Усмехнулся:

— Что ж, можно и хлеб-соль…

Отломил каравай, пожевал… Расцеловался с девой троекратно, да, скосив глаза, шепнул стоявшему рядом «боровичку»:

— Тимоша, эта сударушка твоя али дщерь?

— Челядинка, господине! Настена.

— Ты после обеда ее ко мне в опочивальню пришли.

— Пришлю, Анкудей Иванович. Как скажешь.

Тимоша — Тимофей Куровлев сын — поспешно опустил глаза. С Настеной он и сам жил — пользовал… А тут — и хозяин восхотел! Ну, так и что с того? От девки-то, чай, не убудет…

Тимофей еще раз поклонился боярину и, забежав вперед, повел дорогого гостя в хоромы. Вообще-то хоромы эти раньше принадлежали Куровлеву, но давно уже были заложены Хомякину за долги, так что Тимоша исполнял здесь роль управителя — подвизался, без особой надежды хоть когда-нибудь выкупить свое имущество. Несколько бревенчатых срубов: горница, светлица, сени еще и крытая — вкруг всех хором — галерея. Смотрелось все неплохо, правда, кое-где подгнило и требовало ремонта. Вот о ремонте-то Тимофей и собирался поговорить, лишь выбирал момент… Хотя чего его выбирать-то?

— Скрипят, батюшко, половицы-то… Артель бы нанять, плотников.

— Артель? — задержавшись на пороге, боярин неприятно насупился. — А сколь у вас артельщики просят?

— Дак, батюшко… кажному по копейке в день!

— Хо! По копейке? Это как на Москве, что ль? Дешевше ищи!

Управитель понуро опустил плечи и вздохнул:

— Да где ж их, батюшко, дешевше найдешь-то?

— А ты поищи, Тимоша! И это… обед уже вели подавать… В церкву-то на службу все одно опоздали.

Гулко захохотав, гость… а вернее сказать — истинный хозяин, прошел в горницу и, с помощью слуг скинув ферязь, развалился на покрытой медвежьей шкурою лавке.

— От сюда обед и неси… И вина не забудь. Есть вино-то?

— Одначе квас, батюшко, — виновато потупился Куровлев. — И медовуха ишшо.

— Медовуха так медовуха, — с неожиданной покладистостью боярин махнул рукой. — Ничо, тащи медовуху. И квасу не забудь. Хмельной квас-то?

— Хмельного не разрешают варить…

— Не разрешаю-у-ут, — сложив толстые губы утиною гузкой, передразнил Хомякин. — Эх вы-и… Ну, медовуху-то неси!

День был не постный, скоромный. На обед принесли жареного поросенка с гречкою, белый овсяный кисель, налимью ушицу, пироги с белорыбицей, кашу с толокняным маслом, запаренную с пряностями репу да большое блюдо мелких, жаренных на вертеле, птичек. Это не считая всяких там мелких заедок — прошлогодней соленой капусты, огурцов, грибочков. Да, еще была курица!

Умяв все это в одну харю, боярин испил баклажечку медовухи и, сытно рыгнув, велел слугам вести его в опочивальню — чуток отдохнуть. Про девку Настену, кстати, не забыл, обернулся:

— Ты, Тимоша, челядинку-то пришли. Пущай пятки почешет.

Развалился Анкудей Иваныч на ложе — слуги сапоги сняли, кафтан аккуратно у двери повесили.

Хмыкнул боярин:

— Квасу-то принесите!

— Принесут, батюшко, — Куровлев кивнул, и, выпроводив слуг, вышел с поклоном и сам.

Тут же в дверь постучали:

— Кваску принесла, милостивец.

Вошла Настена, челядинка… раба. Поставила крынку на стол, глянула на боярина исподлобья, с лукавством — знала, зачем позвал. Уж точно не квас пить.

— Разоблачайся! — махнул рукою Хомякин. — Ну! Живо давай.

Пожав плечами, девчонка сняла кокошник и, распустив темные волосы, скинула с себя сарафан, оставшись в одной тонкой рубашке… ее тоже сняла — только медленно… знала, как надо.

Сказать по правде, без одежды девка гостю не глянулась. Какая-то тощеватая, некормленая, что ли… Вон и ребра торчат. Да и грудь не так велика… Ну, да ладно.

— Сюда иди, дева… Стань вот, у лавки… наклонись…