Мотылек – символ скоротечности. Что трепетало на раскрытой ладони тогда, во время поиска Зоэ? Надежда и отчаяние, серебряная сторона крыла и черная. Закрыл крылья – и нет тебя в мире, злой рок усмехнулся, холодный ветерок потянул на сторону смерти… Распахнул крылья – и засветился надеждой, яркой наперекор любым бедам. Учитель однажды сказал: человек умирает дважды. Именно первая смерть – когда внутренний мир делается пустыней – и есть необратимая кончина души, лишающая вечности.

Танец – раскрытие души. Зоэ впервые дала это понять точно и тонко. Ничего нельзя добавить к тому, чем ты являешься. Ложью будет все показное, смысл имеет только идущее от души.

Ноттэ улыбнулся, на ощупь забрался в щель у дна. Как много можно успеть обсудить в мыслях, готовя свою смерть! Иначе не исполнить задуманное. Борхэ намеревался копить личный запас раха. Сейчас требуется противоположное. И, как полагал Ноттэ – допустимое, в отличие от исходной идеи. Нельзя насильно опустошить чужой внутренний мир, забрать себе свет. Зато допустимо у себя внутри устроить штиль, для наблюдателя подобный смерти.

«Я готов к дороге, – мысленно признал Ноттэ. – Я устал от жизни скупердяя, скорбно тянущего тележку с вопросами. Я надорвался. Мне не осилить груза незнания. Пора умереть, то есть – измениться. Я выйду в новый путь налегке. Отброшу прежние вопросы и не сочту их – ценностью.»

Взрыв грянул рядом, мучительно ударил по ушам, и соседство смерти сделалась явственной во мраке оглушенности. Ноттэ мысленно вслушался в звучание древнего слова, судорожно повел рукой, словно норовя нащупать несуществующий пупок. Горячий клубок раха дрогнул, отзываясь и умещаясь в ладони. Во тьме окончательной слепоты и немоты опустело тело. Личность стала воистину лишь биением крыльев мотылька на ладони.

Так близко подходить в небытию – неоправданно. Это самонадеянно: всерьез проверить, пустыня ли твоя душа? Никчемным созданиям, беспричинно нырнувшим в небытие, не найти обратного пути к поверхности… Мотылек на ладони то складывал крылья, наполняя все существо отчаянием – то распахивал их и дарил надежду. Черное-белое, черное-белое. Никаких полутонов. Только бурливое бытие и смертный покой. Две крайности. Все дальше и дальше, сливаясь в точку. И опять это неизбежное, мучительное – присутствие в бархатной пустоте в виде горошины, еще не освобожденной из стручка, еще не упавшей в почву, но уже готовой прорасти жизнью…

Первым телесным ощущением, вернувшимся властно и резко, стало удушье.

Следом явился холод. Боль деловито дернула позвоночный ствол и взялась проверять нити нервов, каждую жилку. Тело скрутила судорога, и только узость щели спасла от серьезных ранений. Вторая судорога выгнула в дугу, до предела оттягивая назад голову, выворачивая плечи, выкручивая жилы на ногах. Ноттэ ощутил, что кричит, и с криком теряет жалкие остатки воздуха. Захлебывается, гибнет повторно и уже окончательно. Последним усилием он выдрал непослушное тело из щели, рванулся вверх. К солнцу! Ослепительному, великолепному солнцу, окутанному венком золотых бликов речной поверхности.

Нестерпимое сияние сжигает все существо и наполняет ликованием.

Первый крик – он никогда не утрачивает своей воистину волшебной силы. Он запоминается на всю жизнь… новую, начатую с чистого листа.

Ноттэ нащупал скалу, рывком вытянул себя из воды и зашелся кашлем. Холод не отпускал, вода горной реки настояна на льду.

Мир сгорел, он чернее бумажного пепла, солнце не пощадило глаз.

Постепенно выносливость нэрриха справилась с бедами. Ноттэ отдышался, проморгался, растер непослушными руками сведенные судорогой ноги. Шипя и хрипло ругая себя, то ли пополз, то ли поплыл в сторону берега. Наконец, он выбрался на острые камни отмели. Замер, улыбаясь солнцу и продолжая слепнуть с закрытыми веками, но – глядеть на него, ослепляющее. Прекрасное, как сама жизнь.

Как замечательно быть частью и – видеть весь этот мир!

– Может, построить маяк? – хрипло предложил Ноттэ самому себе. – Я мотылек, я лечу к солнцу, я знаю, что это счастье – сгореть и раствориться. Но куда большее счастье – остаться собой, маленьким человеком на берегу…

Он рассмеялся, лег, не обращая внимание на острые кромки камней под спиной и шеей. И стал греться, всей кожей впитывая солнце. Светло-соломенное, как лучшее вино. Терпкое, пахнущее цветением, пьянящее и легкое.

Мысли текли лениво, как гладящий щеку ветерок с моря.

Само собой, он провел в щели всю ночь и еще некоторое время, пребывая между жизнью и смертью. Он слышал о подобной практике, но прежде не мог её исполнить, не хватало опыта. Стоп, отговорка. Причем здесь опыт? Он боялся подойти к грани, он боялся себя и всех вопросов, висящих камнем на шее. Он понятия не имел, чем обосновать право на возвращение. Оказывается, страх не держит в жизни, лишь вынуждает бежать от смерти. В жизни держит иное. Сейчас – всего лишь слово, данное Зоэ. Как она там, на острове? Почти одна, если не учитывать старого моряка с «Гарды», тот сошел на берег по своей воле, да еще с колючим упрямством: мол, здесь останусь и не буду слушать даже капитана. Мыслимое ли дело, неразумного дитёнка бросать посреди моря?

Ноттэ потянулся, сел, осмотрел жалкие обрывки, в какие превратилась рубаха. Презрительно скривился, ободрал с плеч шелк, скомкал и сунул под большой камень. Снова лег – теперь на живот.

Кортэ не подвел. Вот уж – безусловно. Златолюбец примчался сюда, к устью реки, едва очнулся, ведь он старался отрабатывать свои денежки. Хотя бы часть обещанного норовил сохранить – то, что полагалось за подтверждение смерти Ноттэ. Кортэ по-своему опознал происходящее, едва клубок раха оказался вырван из тела и настала неопределенность вне жизни. Тогда Кортэ – да и любой нэрриха – воспринял смерть подобного себе, такова способность детей ветра.

Всякий нэрриха – по сути прядь раха, он, даже не вслушиваясь в себя, неизбежно чует кожей бритвенно-острый лед нездешнего ветра. Для нэрриха смерть иных подобных страшна, она сдирает шкуру и норовит освежевать сознание. Рана чужой души раскрывается ужасом. В ушах и где-то глубже, в самой голове, отдается погребальной жутью волчья обреченность. Зачастую нэрриха, впервые познав это ощущение, подвывает, скулит, не в силах удержаться.

Костлявая донья в темном плаще пригласила на танец, и отказывать невозможно, ведь она уже поманила бледной рукой… Так шепотом описывают в Эндэре последний путь. Низвергая прежних богов и рисуя образ нового, даже Башня не осмелилась покуситься на роль безликой. Или отрицать её, ввергая непобедимую в гнев.

– Я умер, меня более не ищут, – сообщил себе Ноттэ. – Удобно.

К горлу подкатился комок смеха. Яснее ясного: Кортэ присвоил эсток и дагу, убедив себя, что одолел врага и взял трофей в честном бою. Он тщеславен. Теперь бросится в столицу, искать поверенных покойного и добывать у них сведения о его золоте. Не мог ведь столь взрослый нэрриха, как сын заката, не владеть хотя бы одним сундуком несметных сокровищ? Ноттэ ощупал тощий кошель на поясе. Поверенных у него давным-давно нет, как нет и желания копить сокровища. Деньги притягивают врагов и беды вернее, чем любое проклятие. В кошеле трутся десять эскудо. Позвякивает горсть серебряных песет. Пустяк, обеспечивающий сегодняшнюю сытость, не более того.