Улыбка нэрриха стала неприятно-ласковой. Он встал, подхватил кошель и беззвучно покинул комнату. Гранд выдохнул сквозь зубы, ощущая во рту неприятный привкус железа, а еще крови из прокушенного языка. При попытке пошевелиться вздрогнул и замер. С ужасом перевел взгляд на свои руки. Оба стилета были загнаны в столешницу по рукоять. Один касался правого запястья, пришивая к дереву ткань рукава. Второй точно так же ограничивал подвижность левой руки. Ядовитые, бритвенно-острые жала только что неощутимо лизнули кожу, не оставив ни единой царапины. Совесть пока что оставалась словом, как и предупредил нэрриха. Самым главным словом в жизни, позволяющим надеяться на то, что новая встреча с сыном заката не состоится…

«Вопросы бывают различны куда более, чем любой иной предмет, доступный для прикосновения пальцев или мысли. Одни мертвы, иные же живы. Одни пусты, иные же полны. Одни ядовиты, иные же целительны. Одни указатели, иные же ложные знаки, уводящие от пути исповедимого…

Чему можно научить, если и сам ты – лишь путник, если и сам бредешь в полумраке, полагая душу свою слабым светочем, не имея иных источников, ибо не можешь ни осознать, ни воспринять яркости сияния Бога.

Так скажу: лучшие вопросы – они суть лоза виноградная. Ухода требуют, пригляда – и постоянного, неустанного труда. Надобно отсекать лишнее, удабривать почву и заботиться о поливе. Ограничивать урожай, оставляя лишь небольшое число зреющих плодов мысли. Собирать грозди рассуждений бережно, в должный срок. Выдерживать сок, давая ему снова время, ибо ничто не полезно живому вопросу более, чем труд и выдержка.

Но что тогда ответ? Одному он – хмель в голове и утренняя пустота, отвращение ко всему миру и к себе самому. Иному же – глоток вина, вмещающего весь свет, впитанный лозами, весь ветер и всё лето, создавшие урожай, весь труд людей с их удачами и разочарованиями… Нет, настоящий живой вопрос не ответом ценен. Но тем усердием и временем, какие позволили взрастить мысли до зрелости.

Иногда причастность и понимание важнее всего остального. Вино посильно купить за золото всякому человеку, накопившему средства любым путем. Не в вине истина, не откроет оно пустому душой ни единой тайны из тех, какие мы бессильны облечь словами.

Живые вопросы – они не окупаются чужим трудом. Порой и целой жизни мало, чтобы составить ответ. Но ты уж сам выбери: копить золото или растить лозу…»

Бертран поморщился и отложил лист. Снова подтянул ближе, добыл из шкатулки другой, старый, с обтрепанными краями. Придирчиво сверил почерк, цвет чернил, пробелы меж строками. Пойди пойми, что может быть важно для существа, если оно не человек? Одна ошибка – и вся игра окажется бесполезной… Хуже, старые листки могут содержать тайный шифр или не проявляемые без особенного состава знаки, а то и второй текст.

– Мы трижды проверили, ваше величество, – осторожно уточнил доверенный переписчик. – Никаких пропиток, следов игольных проколов или же иных хитростей. Скопировали всяческие мелочи, даже самые крошечные брызги чернил с пера и две кляксы. Каждый лист начинается точно с той строки, что и оригинал. На том же отступе от края бумаги. До знака, до линии безупречно повторено.

Переписчик был немолод и гнул спину с усердием, подобающим его ничтожному происхождению. Но не падал ниц и не исходил лестью: помнил о степени гранда, полученной на факультете философии и второй – медицинской – делающей его не только полезным, но порой незаменимым. Надежный придворный медик, знающий противоядия и по соображениям идейным не желающий составлять яды – большая редкость. Сокровище.

– Гранду не пристало лгать, а мне, покровительствующему вам – сомневаться в честности, – вроде бы успокоил Бертран, не оборачиваясь к почтительно склонившемуся пожилому человеку. – Вы ведь гранд, зря что ли моя августейшая жена осыпала золотом захудалый стадиум, переведя его в столицу и даровав немалые привилегии. Атэррийский университет, – король усмехнулся, – красиво, слуху приятно. И, хотя мнение патора о сем названии в звучании несколько иное, вас не тревожат сэрвэды. Даже багряные не вершат судов веры в стенах университета.

– Мы все силы…

– Надеюсь. Но если сил окажется недостаточно, если эта работа неполна и нехороша, мы рассмотрим с вниманием послание патора Паоло, полагающего богоугодными лишь два факультета из пяти. Идите.

Гранд молча удалился, король еще некоторое время рассматривал листки, пытаясь найти самую малую разницу между подлинником и списком. Придраться было решительно не к чему. Бертран тронул шелковый шнурок. Дон Хакобо возник в дверях одновременно со звуком колокольчика. Он принадлежал к доверенным людям Изабеллы и порой позволял себе намекать королю на его двусмысленное положение соправителя. Он советовал интересоваться мнением её величества по самым пустяшным вопросам. Сероватая, какая-то змеиная, кожа лица дона не меняла цвет никогда, и король порой подозревал: Хакобо врожденно лишен способности чувствовать боль, страх и что-либо еще. Даже загар словно бы не решался напоминать дону Хакобо о смене времен года. В складках век прятались мелкие бесцветные глазки, двигались на лице лишь губы, и те – скупо, по мере необходимости. Невыразительность сделала свое дело, лицо так и не приобрело глубоких морщин, натянутая кожа выглядела молодо. Лишь веки выдавали возраст. Да еще, пожалуй, короткие усики – сивые, как и пряди у висков.

– Дела на севере неплохи, – дон начал отчет, едва прикрыв дверь. – Вот разве… племянница её величества, о коей вы так переживаете, увы, занемогла.

– Бедняжке очень плохо?

– Все хуже. Сие горе удручило всех Коннерди и де Фарья, и знаете, вразумило их, бывает и так… Вот ответ на ваше послание, они наконец-то соизволили и прочесть, и оценить предложение.

– Мы довольны, что горе не лишило их ума, – улыбнулся король, принимая письмо и быстро его просматривая. – Здравствует ли наш брат на островах?

– Все благополучно, дела не позволяют ему и взглянуть на юг, пока что это без перемен, – дон Хакобо помялся и осторожно уточнил: – я молился в обители по пути с севера, и благочестивый служитель веры указал, что патор Паоло ожидает неких вестей из столицы. Патор тоже молится за вас и за успех южной кампании. Моя королева набожна и ей, пожалуй, новость покажется важной.

– Паоло святой человек, – Бертран воспользовался своей самой милой, прямо-таки юношески-наивной, улыбкой. – Пожалуй, есть для него вести, пишите. Отсылаю нечестивые записи и надеюсь на обретение столицей благодати… далее заверения, все прочее.

Дон Хакобо кивнул, шагнул к письменным приборам и заскрипел пером, не сутуля спину и иногда бережно поправляя кружево манжет. Заверения и «все прочее» он ловко разместил на одном листке, плотным красивым почерком. Король прочел, усмехнулся и подписал, указал на стопку старых, потрепанных бумаг.

– Письмо и эти заметки следует передать Башне, так решили мы, Изабелла действительно набожна и ереси не терпит. И… что вас вынудило затаить дыхание, мой отважный дон?